Булат Диваев - Девичья гора. Роман

– А что же дети?

– А что дети? Братины отпрыски выросли и на вас трудятся. А три младших пока им помощниками ходют.

– Стало быть не все твои дети?

– Говорю же, трое младших только мои, а остатные – братины. – не понимая, почему барин переспрашивает, проговорил Иван.

– Стало быть, я только троим твоим детям обязан дать волю, при случае? – нахмурив брови и о чём-то раздумывая, спросил Андрей Степанович.

– Стало быть так. – уныло произнес Иван. – Раз так уж вышло, что те то братки моего покойного…

– Уж взаправду испугался что ли? – рассмеялся Андрей Степанович – Не веришь слову своего хозяина?!

– Упаси Бог, Андрей Степанович! Знамо дело, слово Ваше крепкое, да что ж поделать-то, коли правда Ваша. Только трое детей моих в семействе моём…

– Успокойся, староста! – Андрей Степанович серьёзно посмотрел на мужика и добавил – Слово дворянина покрепче купеческого будет, и уж всяко крепче мужицкого. А всё потому, за своё слово дворянин жизнью своей в ответе, а купец же только своими деньгами. А за слова мужика в ответе лишь ветер в поле, коли споймаешь его. Так-то, не боись за детишек. Коли пожелают, то они от крепости моей, по слову моему, будут свободны. Крепко моё слово.

И теперь Иван подумывал прикупить лавочку, по достижению сыном зрелости. За остальных детей он не так болел душой, как за этого, в котором не чаял души. Те, уже взрослые и со своим семейством прикипели к селу и не желали знать другой судьбы, как работать на барской усадьбе. Кто-то из них прислуживал кучером, а кто-то стал лесничим. Все были при деле и жили как у Христа за пазухой. А за то что им первыми разрешил барин поселиться за речкой, семейство ихнее прозвали Зарецкими.

Топорнины же большьшую часть времени проводили в Уфе. Балы в перемешку делами на благо общества занимали их больше, чем состояние имения. Андрей Степанович, ввиду своего преклонного возраста, выезжал на балы крайне редко. Время не щадило и его. Он сильно состарился, от отставного подполковника и кавалера, великолепного танцора остался лишь сгорбившийся старик. Однако ж, он не подавал вида и позволял себе посетить балы в те дома, где непременно нужно было быть.

Вот и сегодня он был в доме губернатора, который созвал на бал уфимскую аристократию. Андрей Степанович станцевал лишь полонез, обязательный для всех присутствующих персон танец и теперь сидел за карточным столом, перекидываясь в преферанс с такими же как он сам стариками. Разговор за карточным столом, начавшийся с осуждения молодежи, падения нравов, перерос к новостям, доносившихся из столицы, а затем плавно перешёл в откровенное смакование слухов и сплетен, бродивших по городу.

– А вот говорят, старец ходит по России. И признают за тем старцем самого покойного императора, Александра Павловича, – говорил Воецкий, коллежский асессор, имения которого находились за Уфой, близ Степановки.

– Ох, уж эти самозванцы! – ответил со вздохом Андрей Степанович – Нет на них князя Пожарского с Козьмою Мининым!

– Не скажите, сударь – возразил Воецкий. – Этот не сам себя называет, а народ признаёт! Чуете разницу? Ходит, говорят, по Руси, да житьё народное наблюдает, дожидаясь своего часа, чтобы открыться.

– Как это похоже на наш народ. – сказал Юрьев, бывший глава уголовной палаты губернии. – Вечно выдумывает себе доброго царя-батюшку, да потом бунтует, проливая кровь и виноватого и невинного. Один Емелька Пугачёв сколько народу погубил!

– Ах, милостивый государь, – поддержал Юрьева Левашов, тоже прибывший в Уфу на зиму. – народ русский таков! Молчит себе, молчит, а потом хвать топор!

– А я вам больше доложу, – прошептал Воецкий таинственным голосом, хватаясь за ручки кресла, – Говорят, – тут он оглянулся, нет ли поблизости посторонних, и убедившись, что с соседних столов за ними не наблюдают и не могут расслышать, продолжил, – говорят, что Александр Павлович, царство ему небесное, не помер вовсе, а решил замолить грех отцеубийства, а потому и пошел в странники – отшельники. И имя себе взял Федор Кузьмич. Сказывал нынче ротмистр один, что квартировал у нас, что сам император Николай Павлович соизволил иметь с ним беседу.

– Это уж Вы, любезный Николай Григорьевич, преувеличиваете. Ни в жизнь не поверю, чтобы император российский со старцем-побирушкой беседы вёл. О чём, дозвольте мне спросить, они могут беседы беседовать? – снисходительно проговорил Андрей Степанович.

– Видно есть о чём, коли слухи такие ходят, – твердил своё коллежский асессор. – не на пустом же месте, право слово, разговор пошёл.

– Ах, голубчик, – произнёс Андрей Степанович, – разговоры и мы разговариваем, но не всякий разговор есть правда. Пустое это всё, помяните мое слово.

– Это, сударь, право Ваше, за правду ли сей разговор принять, либо же позабыть о нём.

Андрей Степанович кинул карты на стол, поправил мундир и громко, так, что с соседних столов повернулись в их сторону, произнёс:

– Я офицер русской армии и не смею рассуждать! Будет циркуляр об этом старце, тогда и почту за честь почитать его как отца родного. А пока и разговаривать о нём не желаю!

– А что это Вы, Андрей Степанович всполошились? – ехидным голосом спросил Воецкий. – Уж не потому ли, что дочь Ваша с заговрщиком любезничает?

– Что Вы сказали, сударь? – взревел Андрей Степанович. За соседними столиками уже все оставили карты и с интересом наблюдали, пытаясь понять, отчего так кипятятся старики. Андрей Степанович стоял на ногах, схватившись за спинку кресла. Его бледное старческое лицо налилось кровью и противоестественно смотрелось в сочетании с бледностью кистей рук, с которых он уже снимал перчатки.

– А что мне объясняться? Сами спросите у дочери своей, Катерины Андреевны… – говорил Николай Григорьевич.

– Сударь, или Вы сей же час, сей же миг, объясните Ваши слова, либо же я брошу перчатку. – с этими словами Андрей Степанович сжал перчатку в правой руке, уставив взгляд на Воецкого.

– Ах, увольте, Андрей Степанович, какие из нас дуэлянты. Мы же с Вами и пистолет в руке не удержим, не то чтобы произвести выстрел, а Вы перчаткою бросаться вздумали. А ежели хотите объяснений, то пожалуйте, гляньте сами, вон Ваша Катерина Андреевна, – Воецкий кивнул головой в сторону танцующих, – танцует с кавалером. А кавалер никто иной, как Александр Фок, отставленный со службы прапорщиком. Тот самый, что стоял на Сенатской площади в декабре восемьсот двадцать пятого года и сейчас находящийся под надзором полиции.

Андрей Степанович в единый миг почернел лицом и схватившись за грудь, упал на стул.

– Извольте объясниться, сударыня, что это всё значит? – Андрей Степанович был вне себя от гнева, но говорил ровным и спокойным тоном, не показывая ни единым словом, ни интонацией своё душевное состояние.