Вальтер Скотт - Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана

Филиппсон, помолчав немного, сказал:

– Пусть под ним они покоятся с миром! Если они были виновны, то поплатились сполна: выше этой платы нет от человека. И простит их Господь!

– Как и тех горцев, что пали в той битве. Amen! – заключил ландман. – Дед мой был под Бушитольцем, и чести воинской не уронил. С тех пор этот лук бережно хранится в нашем семействе. Есть о нем одно предание, но тумана в нем больше, чем…

Филиппсон собрался было слушать дальше, но был, как и рассказчик, отвлечен громким криком изумления, раздавшимся снаружи.

– Надо пойти посмотреть, что там творится, – сказал Бидерман. – Нынче все у нас не так, как прежде, когда молодость не досаждала старикам.

Он вышел из дому, сопровождаемый своим гостем. Им предстала картина, какую, очевидно, редко доводилось наблюдать Арнольду Бидерману, поскольку лицо его насупилось, а борода встопорщилась, и с губ вот-вот готово было сорваться строгое внушение. Молодые люди, собравшись в кучку, о чем-то горячо спорили, крича и перебивая друг друга, лишь Артур стоял от них в отдалении и покое, опершись на лук. Однако, как только спорящие заметили ландмана, то разом умолкли.

– Что означает этот шум? – спросил он, возвысив голос, которому все привыкли подчиняться. – Рудигер! – прибавил он, обращаясь к старшему своему сыну. – Натянул ли юный чужестранец этот лук?

– Натянул, батюшка! – отвечал Рудигер. – И в цель попал! Сам Вильгельм Телль не смог бы такого.

– Случай, чистое везение! – спешил высказаться молодой швейцарец из Берна. – Такое мужу не под силу, куда уж хилому юнцу в играх неумелому…

– Но что он сделал? Только не отвечайте все вдруг! Анна, ты умнее и рассудительнее всех этих бездельников вместе взятых, расскажи мне, что тут случилось?

Девушка от неожиданности несколько смутилась, однако, собравшись с духом, отвечала, не поднимая очей:

– Целью, как всегда, был голубок, привязанный к шесту. Все, кроме чужестранца, стреляли из своих луков, но не смогли попасть. Поскольку у гостя не было с собой лука, а из братьев никто не захотел ему уступить своего, я попросила у вас бушитольцский лук. Сначала я предложила его братьям, но никто из них не пожелал его взять, говоря, что если вы, почтенный дядюшка, не в состоянии были натянуть его, то им и пробовать нечего.

– Они говорили разумно, – отвечал Арнольд Бидерман. – Но чужестранец взял лук?

– Взял, дядюшка, но прежде написал что-то на листке бумаги и вложил его мне в руку…

– И натянул, и в цель попал? – продолжал допрос удивленный ландман.

– Он отодвинул шест на сорок сажен дальше…

– Поразительно! – вскричал Бидерман. – Это же вдвое дальше обычного расстояния!

– Затем натянул лук, – продолжала Анна, – и никто опомниться не успел, как он выпустил все три стрелы одну за другой. Первая расколола шест, вторая рассекла веревку, а третья поразила голубя на лету.

– Клянусь Святой Марией Эйнзидельнской! – вскричал старик с видом величайшего изумления. – Если вас не подвели глаза, то никому еще не удавалось так стрелять в наших лесах!

– Я и говорю, – досадовал Рудольф Доннерхугель, – все это случай или… колдовство.

– А ты, Артур? Что ты на это скажешь? – спросил его с улыбкою отец. – Случай или умение тебе служили?

– Батюшка! Мне невдомек, что я сделал необычного? Разве в руках у меня не английский лук? И я не рисуюсь перед этим невеждой, но отвечаю нашему почтенному хозяину и его семейству. Рудольф говорит, будто я затмил им очи, или в цель попал случайно. Но вот расколотый шест, порванная веревка и убитая птица. А случай… Если этой справедливой девушке угодно будет прочитать мою записку, то она найдет в ней доказательство того, что прежде, чем натянуть лук, я указал себе три цели, в которые желал попасть.

– Прочти это послание вслух, милая племянница, и разреши тем спор.

– Нет! Прошу прощения, почтенный хозяин, – покраснел Артур. – Эти рифмы… для молодой леди.

– Позвольте мне заметить, сударь, – сказал, ухмыляясь, Бидерман, – что сочинением для глаз моей племянницы моим ушам пренебрегать не должно.

С этими словами, он взял листок из рук Анны, лицо которой при этом сравнялось с цветом лица Артура.

Почерк, которым были написаны слова, так был красив, что Бидерман с изумлением воскликнул:

– Ни один санкт-галленский монах лучше не напишет! Странно, что рука, искусно владеющая луком, может выводить такие буквицы! О! это еще и стихи! Уж не странствующие ли менестрели переодетые купцами забрели в нашу глушь?

И ладман прочитал следующее:

– Знатно, мой юный гость, – сказал Бидерман, покачав головой, – этим можно легко вскружить головку деревенской девушки. Не спорь, в вашей стране, мы знаем, так принято. – И, ландман, повторив первую строчку, нешуточно сказал: – Теперь ты должен согласиться, Рудольф, что чужестранец действительно заранее назначил себе три цели, которые поразил.

– Он попал в них – это так, но как? Если только существуют в мире колдовство…

– Не срамись, Рудольф! – перебил бернца Бидерман. – Могут ли досада и зависть управлять таким человеком как ты, которому пристало учить моих сыновей скромности, рассудительности и справедливости так же, как мужеству и ловкости.

Тут и Рудольф покраснел, умолкнув.

– Можете развлекаться до захода солнца, дети мои, – сказал Арнольд, – а мы с гостем пойдем прогуляться, так как вечер, не в пример дню, благоприятствует тому.

– Нельзя ли, уважаемый хозяин, – сказал Филиппсон, – осмотреть развалины замка у водопада? Их величественный вид навевает глубокие и тихие мысли, которые помогают примириться с прошлым… Они красноречиво напоминают нам, что предки наши, будучи и умнее и могущественнее нас, тем не менее, не избегли своих печалей и горестей, которые, возможно, были пуще наших…

– Слова ваши истинны… Я с удовольствием прогуляюсь с вами к замку и расскажу его историю…

Медленными шагами старики удалились с лужайки, где шум, смех и крики снова зазвучали с прежней силой. Успех в стрельбе заставил Артура забыть прежние неудачи, он вошел в общую игру, и на этот раз заслужил одобрение. Семейство Бидермана, еще недавно подшучивавшее над ним, теперь примечало в нем человека достойного уважения. Однако, Рудольф Доннерхугель, к своей досаде, обнаружил в нем соперника не только перед лицом родственников, но, хуже того, и в глазах прелестной двоюродной сестры. Гордый молодой швейцарец с горечью раздумывал о том, что он, получив выговор от дяди, уронил себя в глазах товарищей, лидером которых прежде был, и далее мог ожидать лишь больших огорчений; все это, как говорило ему его неспокойное сердце, из-за пришлого юнца неизвестного роду и племени, который так бы и остался в горах, не окажись с ним рядом девчонки.