Ефим Курганов - Кагуляры

Е.К.

который я посвящаю несравненной и незабываемой Алис Саприч, моей милой малышке [1] Алис Саприч пережила своего возлюбленного Робера Бразильяка более чем на 50 лет. Как киноактриса (она также играла в театре и выступала на эстраде с песнями) прославилась через много лет после того, как Бразильяк был расстрелян. Слава пришла к ней в 1971 году вместе с фильмами «Мания величия» и «Гадюка в кулаке». С 1950 по 1989 год Алис Саприч сыграла в кино не менее 70 ролей. Интересно, что она была армянка родом из Стамбула и никак не вписывалась в ту идею чистоты латинской расы, за которую так страстно ратовал Бразильяк. Кстати, Алис Саприч в самом деле была мила и незабываема, но не из-за красоты, как кто-то из читателей мог подумать, а благодаря исключительной резкости своих черт. Многие даже считали эту женщину безобразной (примечание публикатора). , не имеющей ни малейшего представления о том, что вытворяли у нас кагуляры.

Порядок, мера – вот истинная основа европейской жизни. И особенно понятие «меры» значимо для нас, французов, а вернее – галлов.

Франки – это ведь германцы. Для них порядок, мера исключительно важны, это правда, но они заключаются в подчинении, в некоем исполнении неких общих и непреложных установлений. А вот для галлов важна в первую очередь некоторая внутренняя мера, коей они придерживаются интуитивно, по особому внутреннему влечению.

Однако возникают некие непредвиденные помехи на пути к достижению нами порядка и меры. Ежели порядок не установится теперь у нас окончательно, ну если не окончательно (ведь ничего окончательного, по сути, не бывает), то хотя бы более-менее прочно, тогда не будет уже и самой Европы, а значит, не будет и Франции.

А кто мешает установлению у нас порядка? Кто подтачивает, обессиливает изнутри нашу цивилизацию? Кто главный враг европейского порядка? Кто превращает нашу жизнь хаос и заглушает, давит, ослабляет наше исконное чувство меры?

Ответ тут настолько очевиден, что затрачивать на него силы просто нет ни малейшего смысла.

И вот что еще совершенно очевидно для меня: с заразой, нас съедающей, нас изнутри разъедающей, надо быстро, стремительно, решительно раз и навсегда покончить.

Выхода нет. Червь, находящийся внутри нас, внутри нашего национального пространства должен быть извлечен и уничтожен.

(Из моего дневника 1933 года. Запись от 30 января.)

Нынче явно наступили у нас сумерки либерализма. Я очень надеюсь, что они прямо перерастут (и уже в самое ближайшее время) в тотальную, полноценную ночь либерализма. И он, если вдруг и не исчезнет совсем, то хотя бы уйдет куда-нибудь за линию горизонта, станет абсолютно невидим. Дай-то бог!

(Из моего дневника за 1940 год. Запись от 22 июня.)

Кагуляры, как я непоколебимо убежден, герр Гельмут, – это не просто секта убийц или мстителей и не просто весьма разветвленная подпольная организация, а нечто гораздо большее. Это в первую очередь – тайный союз единомышленников-патриотов (причем, непримиримых! скажу я вам), это братство навеки, то есть именно на многие века. Так, собственно, изначально и задумывалось теми, кто стоял у истоков кагулярства, теми, кто заложил, определил самую его долговременную структуру.

И если надземная, более или менее видимая часть этого союза, может быть снесена, разломана, уничтожена, перестроена, то внутренняя, подземная основа единения прочно укреплена и надежно припрятана, что дает кагулярству исключительную надежность и прочность.

(Из беседы моей с штандартенфюрером Гельмутом Кнохеном, состоявшейся, если верить записи в моем ежедневнике, 20 декабря 1940 года.)

Робер Бразильяк.

Форт Монруж

Год 1945-й

Вчера совершилось событие, интересное своей несправедливостью. Чрезвычайно показательное, на мой взгляд, для нынешних отвратительных, позорных дней. Мне был вынесен смертный приговор, который, впрочем, меня ничуть не удивил. Ничего иного я не ожидал, хотя вины своей не признал и никогда не признаю, ни при каких условиях.

Обвиняли же меня в коллаборационизме и измене родине. Ни больше, ни меньше!

Коллаборационистом я себя не считаю… Вернее, я коллаборационист в той же мере, что и большинство теперешних французов. А родине своей я не изменял никогда.

Нынешние власти, как видно, решили сделать из меня французского Дрейфуса. Ну что ж! Раз есть еврейский, пусть появится ещё и французский. Может, это даже к лучшему?! Во всяком случае, я не против. Разница только в том, что Дрейфуса в итоге спасли, а меня спасать не собираются. Некоторые же говорят теперь (так уверяет мой адвокат), что я, Робер Бразильяк, это не Дрейфус, а Жанна д’Арк своего времени. Что ж… Возможно, ведь вскоре мне придется положить жизнь за всю Францию, за всё мое несчастное отечество.

Перед тем как вынести решение, судьи совещались всего 25 минут. До смешного мало, не так ли? И это наводит на некоторые размышления. Они торопились, как на пожар; наверное, им хотелось покончить с моим делом как можно быстрее, чтобы ничего не помешало потом.

Чего же они боялись, судьи мои ненаглядные? Потопа? Или того, что в крышу залы, где заседал трибунал, вдруг ударит молния? Или им казалось, что если станут слишком долго совещаться, у генерала де Голля появится больше времени на раздумья о том, не помиловать ли меня?

Потоп не хлынул, молния не ударила, и де Голль не переменит принятого судом решения. Так что зря боялись! Генерал ни в коем случае не решит помиловать меня. С этой точки зрения в де Голле я уверен. Помилование исключено, хотя многие во Франции на него рассчитывали, включая моего адвоката.

В своем последнем слове я сказал, что родине никогда не изменял, а что касается коллаборационизма, то мы почти все до единого коллаборационисты и, если можно так выразиться, коллективно, скопом переспали с Германией. Просто некоторые мои близкие друзья и сподвижники вспоминают об этом с нежностью, а прочие граждане республики плюются, вот и вся разница.

Я прекрасно помню вечера в гостях у доктора Карла Эптинга. Сей ученый муж некогда возглавлял Немецкий институт при Сорбонне, а получил эту должность от самого Гитлера после того, как 14 июня 1940 года потомки древних германцев вошли в Париж.

Так вот на вечера к Эптингу в годы войны слеталась едва ли не вся французская словесность, от Кокто до Селина. Сартр был неизменным гостем. Вся Французская академия, за исключением, пожалуй, непримиримого Мориака, присутствовала и участвовала в прославлении фюрера. Галлимар, теперь строящий из себя врага фашизма, частенько забегал, чтобы тихо, робко сидеть в уголке и благоговейно внимать речам о превосходстве арийской расы над всеми прочими, в том числе и над латинской.