Александр Щербаков-Ижевский - Фронтовые будни без прикрас. Серия «Бессмертный полк»

Но зато наш комиссар в белоснежном полушубке, брезгливо смотревший на наши скелеты, был всегда сытый, румяный постоянно слегка навеселе. Он был невероятно чистеньким, опрятным и даже не снисходил до разговоров с нами.

Политработнику было западло тратить нервы на солдатское скотосырьё для «передка». Поэтому властелин идеологий никогда не ругался, не кричал, а берёг драгоценное здоровье для послевоенной гражданской жизни. Всё его общение ограничивалось тёрками о морально-волевых и только в штабе.

Мы для него были никто, и звать никак.

Бойцы сплошь и рядом были завшивевшими. Блохи и сами вши были чрезвычайно голодными, как и сами солдаты. Но, в отличие от нас, очень злыми, прожорливыми, кусачими и прыгучими. Набравший дармовой энергии кровосос прыгал на расстояние в 30 раз превосходившее длину своего тельца. Аж зависть брала. Вот бы и человеку так. Спокойно через 25-ти этажный дом можно было бы перемахнуть. Не говоря уже, что от пули убежать.

Смех смехом, но приходилось терпеть, даже сквозь слёзы.

Лекарств от изъедавшей солдат и поедом их евшей заразы не было. Дезинсекцией приходилось заниматься самим. Постоянно чесавшееся от укусов тело натирали золой. Обманка была такая. После втёртой в живую плоть золы чесалось уже не тело в месте укуса, а само расцарапанное естество, но уже на большей площади.

Раздевшись догола, кровососущих насекомых тварей поджаривали или пропаривали прямо в одежде на костре. Жирных ленивых гнид вылавливали просто руками. Но надолго эта процедура не помогала. До сих пор помню щелчки раздавленных между ногтями больших пальцев жирных и бессмертных гнид. Сочные, упругие с лопающимся хрустом, словно звуки от пробки вылетающей из горлышка пузырька.

Но после очередного боя всё повторялось заново. Педикулёз был по определению составляющей Красной Армии (думаю, что и у немцев ситуация была не лучше).

Брюшной тиф врачам удавалось вылавливать в зародыше. Да и как он мог распространиться, если солдатик жил от боя до боя. А там незаметно и конец наступал. Поэтому больные заразу по эстафете ну, никак не могли передать.

Одно слово лучше живые и со вшами, чем в земле и с червями!

Но нелегка была участь солдата. Огромный, равнодушный мир войны наваливался на него и беспощадно подминал. Казалось, что ещё чуть-чуть и он уничтожит оставшихся в живых своей безмерной колоссальной прожорливостью.

Незаметно, но многие становились тенью от самих себя. Наступало безразличие ко всему. К приказам, к жизни, к смерти, к обеду и гибели друга. Ко всему. Уже не хотелось горяченького супчика, тёплой землянки, покоя. Возникала рабская покорность к существованию или не существованию. Напрочь стиралось ощущение времени.

Вся жизнь измерялась командами от приказа до приказа. Становилось совершенно безразлично, какую команду выдумает начальство из своего тёплого блиндажа. И куда пошлёт. То ли в лес по пояс в снегу, то ли в болото в арьергард, то ли сопровождать убиенных до погребальника, что в двух километрах от «передка».

В солдатскую голову забиралась понурость, серость и безысходность. Возникало полнейшее равнодушие к жизни и к себе любимому.

В свою очередь зима 1943 года потихоньку загнобила осень.

Новгородская осень всем надоела и удручала основательно. Бесконечная промозглая сырость, тяжёлые туманы, непрерывно лившийся с небес холодный дождь. Тёмная, беспросветно мутная и тяжёлая пора.

Новый же природный образ был для нас не лучше. Беспрерывный сверхтруд утяжелился на морозе в разы.

Пришла сверхтяжесть.

Свирепый и беспощадный зверь сожрал другого хищника, послабее. Он был белым, сыпучим, сверкающим и, вроде, красивым снаружи. А для нас обжигающим ноздри, разрывающим складки на губах, мгновенно обмораживающим руки вне рукавиц.

Плевок, бывало, застывал прямо на ветру, в полёте.

Зима стояла на редкость суровая. Доходило до минус сорока градусов. Холод пробирал до костей. Спасу от него не было. Зубы самопроизвольно чакали, выстукивая непрерывную дробь. Тело «горело» на морозе. Пальцы рук, ног беспощадно мёрзли, а у многих были отмороженными.

Но рано или поздно морозы уходили и на смену им, приходила сырость. Это дули влажные ветра с Балтийского моря.

В сочетании с влажным климатом одежда сначала сырела, а на морозе быстро застывала и превращалась в негнущийся футляр, будто из камня. При резких движениях и наклонах он лопался, оголяя тело, которое от жуткого мороза и укусов вшей непрестанно чесалось.

Люди мерзли всегда и везде. В любое время года. Часто простужались и постоянно кашляли. Но болеть было некогда, негде и смертельно опасно. Мы же ночевали на открытых продуваемых сквозняком полянах. В сырых и холодных земляных норах.

И погода не радовала. То ветер, то метель, то дождь, то дождь со снегом.

Вытаскивая миномётное хозяйство из снега, помогая лошадям бороться со снежной дорогой, приходилось и нам самим впрягаться в упряжь, как парнокопытным.

От вожжей, впивавшихся в плечи и грудь, кожа с непривычки лопалась и открывала язвы до мяса. На шее появлялись кровавые болячки.

Ноги гудели от усталости и в них, от постоянной сырости появлялась болезненная ломота, как у ревматиков. Сушить валенки было негде, да они и не успевали просыхать возле буржуек, что стояли в утеплённых землянках, блиндажах.

Кожа на обмороженных руках слезала лохмотьями и крошилась. Рукавицы из шинельного сукна не спасали, а шерстяные вязаные варежки из дома водились лишь у избранных.

При напряжении, тяжёлой работе, движении в шапке ушанке было нестерпимо жарко, но стоило привязать кверху её лоскуты, как тот час отмерзали наши уши.

От напряжения и мороза глаза постоянно слезились и в них появлялась резь.

В животе постоянно что-то жулькало и возмущалось. От мёрзлой пищи и ледяной воды за рёбрами появлялась тупая боль. Люди постоянно отваливали в сторонку продристаться. После очистительной процедуры сил становилось ещё меньше.

Физическая и душевная солдатская моченька выматывалась окончательно, силы, как никогда были на исходе.

Но в санбат забирали только тогда, когда от температуры боец терял сознание. Спасали его только теплом, да разными прогреваниями, компрессами. Если случалось двустороннее воспаление лёгких, или не дай бог открывался привезённый с гражданки туберкулёз, это был гарантированный приговор.

Профилактика у нас была одна. На мизинец наковыривали стружку с хозяйственного мыла и смазывали изнутри ноздри. Противно, но пихали и в рот. Дезинфицировало и, честно скажу вам, что помогало.

Все измучились, но ждали несусветного и миллион раз желаемого. И когда же, когда же, наконец-то в мироздании фронтового противостояния забрезжит маленькая трещинка, извилинка надежды на благоприятное окончание войны?