Елена Крюкова - Солдат и Царь. Два тома в одной книге

Мертвыми омулями по комнатам валялись тела – в кроватях, на полу. Семьи иркутского купца Горенко из двенадцати человек больше не было. На подмогу городовому уже ехали в авто урядники. Свист перебудил полгорода. Гриху и хунхузов поймали в дверях; одного хунхуза, что укрылся, скорчившись, за купеческой повозкой, за выгибом мощного колеса, застрелили во дворе. Отстреливались, да повязали быстро.

На суде изворотливому Грихе удалось доказать: зачинщики – хунхузы, он тут сбоку припеку. Хунхузов – кого к стенке, кого в тюрьму, кого на каторгу; а Гриху – всего лишь на поселение в Якутскую губернию.

…Пашка впервые тряслась в поезде. Оглядывалась беспомощной мышью по сторонам. Стены качались. В окне мимо глаз летели длинные мертвые омули стылых рельсов. К ее широкому, круглому и жесткому, как неспелое яблоко, плечу привалился Бом, дремал. Через бельмо грязного стекла виделись станции, полустанки, разъезды.

Поезд, лязгнув всеми железными костями, встал; они с Грихой пересели в широкие сани, лошадь потрясла заиндевелой мордой, тронула, за ними в кошеве ехал конвой. Платок с кистями, яркий, белый с крупными розами, плохо согревал: мороз лютовал, в черно-синих небесах злорадно играли сполохи, скрещивали световые клинки.

Чернобревенная, низкая изба, словно перевернутый, брошенный на снег чугунок. Вошли, промерзшие, снег отряхнули; Пашка, кряхтя, стащила с Грихи овчинный тулуп, вывернула его путаными кудрями наружу, прижала к лицу и заревела в вонючий мех.

– Что мы тут делать будем!

– Ничего. Погибать.

Мужчина сел на лавку, Пашка встала на колени и стянула с него валенки.

Часы с боем, на кухонном столе в ряд скалки лежат. Теплый еще дух, недавно люди отсюда съехали. Пашка отыскала в шкафу мешочек с мукой. Развязала завязку. В муке, веселясь, ползали черви. Она, жмурясь от отвращения, просеяла муку через сито, вытряхнула с крыльца личинки, замесила тесто на воде. Гриха языком нащупал во рту катышек, плюнул на пол.

Топили долго. Выстывшая изба прогревалась тяжко, доски трещали. Увалились в кровать, высокую, как вмерзшая в речной лед пристань. Дрожали. Прижимались крепко. Холодными граблями рук Гриха когтил Пашкину рубаху. Пока возился, сердце умерло. Плюнул холодной слюной ей в лицо. Она вытерла щеку о подушку, пахнущую куриным пометом.

– Что плюешься-то. Заплевался.

– Принеси водки. Она в кармане тулупа.

Пашка послушно сползла с кровати, ежилась, сама зубами вырвала затычку. Бом глотнул и ей протянул:

– Согрейся.

Она закрыла ладонью рот и головой замотала.

Легла. Гриха тяжело, медленно и хрипло дышал. Огненно, крепостью спирта, сгустился ночной воздух. Бом засмеялся страшно, хрипато, засопел. Пашка не поняла, не помнила, как он ее ударил в первый раз. Кулак всунулся под ребра, потом расплющил грудь. Пашка охнула. Бом бил ее под одеялом. Одеяло стало мешать. Лягнул ногой, скинул на пол. Теперь у кулака появился размах. Тупые удары раздавались, будто били в старый ковер: бух, бух. Тело у Пашки жесткое, живот поджарый, нерожавший. Грудь круто встает, два белых снежных яра. Гриха лупил по груди, по животу, по лицу хотел – Пашка лицо в подушку прятала.

Ногой сбросил женщину на пол. Сам соскочил с кровати и охаживал ногами.

Пашка, катаясь по полу, смутно думала: хорошо, ноги его голые, без сапог, сапогами бы – убил.

Бил долго. Утомился. Задохнулся. Вспотел.

Пашка лежала на холодном полу добытым в тайге, убитым зверем.

Звезды острыми спицами прокалывали плотную, бело-синюю, хвойную шерсть мертвой ночи.

…как шла через тайгу, как на телегах подвозили, как побиралась по староверским селам, клянча хоть корочку, хоть кроху, – не помнила. Память дымом заволокло.

Побои болели. Медленно заживали. Она шла, в отсырелых тяжелых катанках, в городском модном пальтеце, в чужой казачьей папахе – стащила с плетня; синяки на ее лице издали было видать: разноцветные, как нефтяные, на лужах, пятна.

Брела и повторяла: как хорошо, Господи, вот ты нам эту чертову войну послал, на испытание, Господи, но зато я поеду бить наших врагов, Господи, Ты же видишь, я смогу, я хочу.

То брела, то везли, то опять тащилась нога за ногу. Ночевала где придется.

Счастье, что не убили шальные люди.

Так добралась до Томска.

…На призывном пункте ей в лицо долго глядел сивый, с залысинами, худолицый офицер.

– Что глядите? Я вам что, икона?

Офицер слушал, как резкий, пронзительный голос Пашки гаснет в углах пустой, плохо побеленной комнаты.

– А вы что смотрите?

– Вы как сивый мерин.

Обидные слова вырвались сами и весело разлетелись по комнатенке.

Офицер тепло, необидно рассмеялся.

– Лучше сказать: старый мерин. – Искоса опять глянул Пашке – прямо в глаза. – Зачем явились?

Оглядывал ее потертые катанки, грязные полы пальто.

Пашка подобрала под ребра и без того тощий живот.

– Запишите рядовым бойцом! В ополченцы иду!

Офицер разглядывал Пашкины большие, как у мужика, сложенные на животе руки.

– Я запишу вас… – Медлил. Пашка ждала. – Сестрой милосердия, в Красный Крест.

Офицер быстро поднял глаза от Пашкиного живота опять к ее глазам, ко лбу.

Ее лицо все было красно; казалось, вот-вот кожа лопнет и кровь брызнет, так разгневалась.

– Нет!

Офицер пригладил сивые патлы.

– Что вы так кричите…

– Только на фронт! Я – на фронт!

Офицер встал, отодвинул ногой стул, он противно проскрежетал ножками по полу, и подошел к Пашке.

– Но ты же девка, – произнес тихо, зло и отчетливо.

Теперь Пашка сама заглянула офицеру глубоко в серые, лошадиные глаза.

– Я не хочу больше быть девкой. Я – солдат.

Развернулась, как в строю; офицер изумленно следил, как она выходит и хлопает дверью.

…Стояла у крыльца призывного пункта. Свечерело. Дождалась, пока на крыльцо не вышел офицер, что говорил с ней в пустой белой комнате.

Офицер закурил трубку, обернулся и увидел Пашку.

Она грела рукавицей красный замерзший нос.

– Ты что тут? – спросил сквозь дым, прищурясь.

– Я-то? А червонец у вас занять вот хочу.

– Червонец? Золотой?

Усмехался. И она тоже, вроде как в поддержку ему, усмехнулась.

Над ним? Над собой?

– А хоть бы и рублями бумажными. Разницы нету.

Офицер дымил, пыхал трубкой. На его сивой голове кособочилась кудрявая черная папаха. Он опять глядел Пашке в лицо, будто икону глазами щупал, ласкал.

– Мы с тобой что, казаки? – На ее белую грязную папаху кивнул. – Давай меняться? Я твою хоть почищу.

Пашка надвинула папаху на брови. Мех сполз до самых ресниц.

– Я все это, – ударила себя ладонями по полам пальто, потом цапнула ногтями папаху, – сменяю только на шинель.

– Да солдаты тебя… засмеют! А верней всего, съедят. Как овцу, зажарят. Зачем денег просишь?