Елена Крюкова - Солдат и Царь. Два тома в одной книге

Мишка рыбачил, рыбу продавал на рынке в Самаре. Любил скопище людское. Народ на рынок разодетый являлся. Рынок, церковь, кладбище – везде принарядиться людям охота. И любопытствуют, и себя выгодно выставляют. Мишка стоял над разложенной на прилавке рыбой, сырой дух бил в ноздри пьянее водки.

– Эй, народ, налетай, рыбку свежую хватай!

Рядом торговка в платке с серыми шерстяными кистями любовно поправляла капустный лист наверху ведра. Из-под капустного уха мелькало рыжее, золотое.

– Что это у тебя, мать? Маслята?

– Грузди красные, разуй глаза!

Платок сполз бабе на затылок. Под солнцем сверкнули неожиданно яркие, цыплячье-желтые волосы. Мишка глядел безотрывно.

– Пошто зыришь?

– А пондравилась!

– Прям уж так?

– Адресочек есть?

– Есть, есть, да не про твою честь!

Весело швырялись легкими, пустячными словами. Народ тек мимо торговцев широкой шумной, пестро-солнечной рекой.

К Мишке подошла пара. Усатый господин крепко держал спутницу под локоть, будто боялся: убежит. Женщина держала спину прямо, и груди нахально торчали вперед двумя островерхими пирамидками. Мужчина брезгливо, двумя пальцами взял скользкого, нагретого солнцем судака за хвост, хотел перевернуть. Судак выскользнул и свалился на землю, в пыль.

– Живой? – холодно спросила дама.

– А то! Свежачок!

Судак лежал в пыли, не шевелился.

– Мертвый, – надменно процедил мужчина. – И глаз синий. А должен быть розовый. С кровью.

Баба с груздями, подняв и склонив по-птичьи голову, внимательно слушала.

Дама внезапно наклонилась и подняла с земли судака. Рыба раскрыла пыльные жабры и слабо шевельнула хвостом.

– Купим, Мишель! Тяжеленький! Лина уху сварит. Хочу ухи.

– Уха должна быть из осетра!

Господин зафыркал, как кот.

– Сварганьте тройную, – брякнул Мишка и снял картуз, как в церкви.

Перед грудастой дамой – снял.

– Платье попачкаешь! – сердито кинул господинчик.

Мишка рванул из-под корзины грубую бумагу, ловко свернул кулек.

– А вот пожалста!

Женщина медленно опустила в кулек судака. Мишка ловил глазами ее глаза и не мог поймать.

– А стерлядью торгуешь? – ворчливо спросил мужчина.

Мишка стоял с кульком в руках. Рыбий хвост сорочьим пером торчал.

– Всю уж раскупили. С ранья я…

– С ранья! – скривив усатую котячью морду, передразнил господин. Вытащил бумажник. Бросил на прилавок деньгу. – Пойдем, Заза!

Женщина наконец наткнулась зрачками на зрачки Мишки. Его изнутри опахнуло диким кипятком. Хорошо, что быстро отвела глаза.

Он протянул кулек. Упрятал деньги за голенище.

– Кушайте на здоровье.

Следил, как подол белого платья метет пыль.

– А я из Дубовой Рощи, – хитро сказала баба и накинула на желтые волосы серый платок.

– Так ты наша! Буянская. Рядом.

– Да, рядышком.

Мишка наклонился, снял с ведра капустный лист, цапнул скрюченными пальцами верхний груздь, зажевал.

– Отменный посол. Умеешь. Я тебя в Дубовой Роще найду.

– Заплутаешь искать!

– Не заплутаю. Солдатка?

– Догадался…

– А я догадливый.

…Тогда же вечером Мишка, как на водопой, притек в Дубовую Рощу и бабу разыскал. Изба на окраине, три куры лениво траву щиплют перед незатворенной калиткой. Баба сопела и всхлипывала под ним, а ему его тело казалось чугунным и ржавым. Чугуннее, тяжелее всего давило и гнуло внизу живота. Когда избавился от темной тяжести – закричал облегченно, радостно. Баба наложила потную ладонь ему на орущие губы и зашипела: тише ты, чумной, живность перебудишь, а ну бык взыграет. «Я сам бык», – довольно выдохнул Мишка, привалился щекой к щеке бабы и тут же уснул. Баба выползла из-под него, горячего, как из печки, и, пока он спал, напекла блинов на воде, из грубой серой муки. Добыла из буфета банку меда. Марлю развязала. Смазала блины медом: масло все на жарку извела. Мишка во сне раздувал ноздри, чмокал, как младенец. Баба свернула трубочкой блин и поднесла к сонному рту. Мишка ел блин во сне, глотал, не давился, глаза не открывал. Улыбался.

* * *

По весне Мишка посватался к новобуянской красавице Наталье Ереминой.

Сам не знал, как это все вышло. И не то чтобы он на девку заглядывался. И она на него не косилась. И не танцевал он с ней в широкой, для веселья слаженной, избе знахарки Секлетеи; и не увязывался за нею на Волгу или на Воложку, плавно, ласково обтекающую кудрявый от ракит и густых осокорей Телячий остров. Не леживали они близко на желтом жарком песочке, не обнимались под старым вязом за околицей. Ни отцу, ни Софье Мишка не говорил про Наталью ничего. А вот однажды утром поднялся, вылил на себя за сараями, босыми ногами стоя на нестаявшем в тени снегу, ведро колодезной воды, крепко и зло растерся холщовым полотенцем, нацепил чистую рубаху, заправил под ремень в чистые портки, полушубок накинул – и, с мокрыми еще волосами, попер по месиву грязной, в лужах, дороги, по распутице, в дом к Ереминым.

Еремины богатыми слыли. Павел Ефимович держал маслобойку и домашнюю мельницу. Батраков, правда, не держал: семья большая, все работали, даже маленькая Душка скотине корму задавала, а еле вилы поднимала. А малютка Галинка на Волгу полоскать белье ходила: к корзине веревку привязывала и так волокла – по траве ли, по снегу. Выполощет, руки холодом водяным ей сведет, греет их дыханьем. Потом опять корзину тяжелую, с мокрым бельем, тащит в буянскую гору.

Марфинька стряпала, Сергей помогал отцу косы точить, Иван помолом занимался, вместе с Игнатом. «Парни с мельничошкой лучше меня справляются!» – хвастался перед сельчанами Еремин.

Одиннадцать детей, шутка ли сказать! А Наталья – старшая. Смуглая, как татарка. И раскосая. Да Павел Ефимыч сам раскосый, что тебе калмык. Церковный староста; все ему кланяются, когда по улице движется, горделивей царя.

Женку взял – воспитанницу помещика Ушкова. Польку. В православие крещена Анастасией. Волосья длинные, русые, завиваются на концах. Одного родит – другим уж беременна. «Ты чего, Павлушка, женку-то без перерыва брюхатишь?.. штоб на гулянки не хаживала?.. хитер ты бобер!» – кричал ему через плетень, смоля черную трубку, сосед Глеб, одноногий старик, – ногу в Болгарии потерял.

Мишка мокрые вихры ладонями пригладил. Ежился на мартовском теплом и сильном ветру.

Осторожно в дверь постучал.

– Эй! Хозяева! Можно?

Донесся стук железных плошек, дух грибной похлебки. Заскрипела жалобно дверь, отирая руки о передник, вышла Настасья.

– Здравствуйте, Настасья Ивановна.

– Здравствуй и тебе, Михаил. Пожаловал с чем?

Мишкины скулы налились красным ягодным соком.

– Да я это…

– Вижу, что это. Проходи.

Толкнула маленьким кулаком дверь. Мишка стащил сапоги и мягко, как лесной кот, ступая, прошел за Настасьей в залитую солнцем залу. На покрытым белой скатертью столе в вазе стояли ветки вербы. Пушистые заячьи хвосты цветов усыпаны золотой пыльцой.