Сергей Цейтлин - Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио

– «Северный аккорд» нынче не имеет никакого веса, – сказал дож.

– «Аккорд» – нет, но Панин – да, – решительно ответил Дураццо, поглядывая на всех членов коллегии.

– Не может быть, граф. Уже год как Панин находится в отставке.

– Нет, в сентябре он вернулся в Петербург и пытался отговорить великих князей от путешествия в Европу. Вопреки желанию самой императрицы! Вы представляете это, мой светлейший дож?

– Но они же приехали после всего. Значит никакого влияния Панин больше на Павла не имеет.

– Не совсем так.

– Князь даже не поехал в Пруссию навестить великого Фридриха, своего кумира. Это должно Вам говорить о его солидарности с австрийской короной.

– Ваше Величество, Вы же знаете историю бедного цесаревича. Вы же знаете, как поступила его мать с его отцом, отняв у прямого наследника положенный ему престол, категорично лишив его участия в государственных решениях. Вы же понимаете, какие чувства, следовательно, питает этот молодой обиженный наследник к своей матери-узурпаторше и какие слухи распространяются по всей Европе?

Реньер знал, что Дураццо придумает любой предлог, даже самый нереальный, чтобы потребовать от Венеции не сближаться с Россией. Каким бы плоским и прямолинейным он ни был, он никогда бы прямо не сказал, разумеется, что Австрии нужна слабая беззащитная Венеция.

– Ваше Сиятельство, – спокойно ответил Реньер, – при чем тут Венеция? Почему вы считаете, что маленькая, уже давно невлиятельная Венеция может как-то подействовать на внутреннюю политику могучей России? Зачем нам провоцировать наших соседей? Зачем нам рисковать тем миром, который мы с трудом установили шестьдесят лет назад?

Собеседники внимательно изучали друг друга. У дожа лицо было невозмутимое, как гладкая поверхность Бачино Сан-Марко в ясный безветренный день. Своей твердой, благожелательной полуулыбкой он говорил Дураццо, что какой бы маленькой Венеция ни являлась, она никому никогда не пожертвует своим суверенитетом. И Дураццо понимал, что на данном этапе не было смысла усложнять отношения с Лагуной, тем паче что доказательств о «секретной» дружбе между Венецией и Россией он не имел.

– Я просто хочу сказать, мой светлейший дож, что Россия сегодня находится в переходном периоде. Вы сами только что отметили, что она недавно перешла от одного союза к другому. Каким бы убедительным ее внешний курс ни казался нам всем здесь в Европе, ее внутренний склад еще не достиг той стабильности, которая могла бы вызвать наше доверие, то есть наше полное, непоколебимое доверие.

– Я согласен, Ваше Сиятельство.

– Следовательно, Его Императорское Величество хотел бы любезно попросить Венецию не поощрять никакие раздоры при русском дворе.

– Боже упаси, mein Graf !

– Его Императорское Величество это просит не потому, что не желает видеть дружеские отношения между Светлейшей Республикой и Россией, а потому, что считает, что, перед тем как Россия начнет бросать свои якоря в Средиземное море, она сначала должна четко показать, кто у нее будет стоять у кормила.

«О, скудоум! – подумал Реньер. – Как же не стыдно императору иметь такого дебила в послах? То он разыгрывает какую-то гнусную пьесу с пальто в руках, то он мечется, не знает, под каким предлогом предъявить мне свои претензии, то под конец прячется за лживой политичностью. И еще какого поэта из себя корчит: „Бросать якоря в Средиземное море, стоять у кормила“! Русские флотилии уже десять лет назад стояли у Ливорно! Где ты был, балда бесхребетная? Перед европейскими тронами подхалюзничал? На что только и способна твоя Генуя паршивая!»

Реньер посмотрел на всех членов Синьории, пристально следивших за развитием аудиенции. Глядя на картины на стенах зала, изображающие великую битву при Лепанто, он на секунду представил Дворец дожей лет триста назад, когда королева Адриатики находилась в апогее своей славы и силы, когда все дворы Европы и Леванта дрожали, услышав ее имя. Он представил, как послы заходили в Зал Коллегии с поджатыми хвостами и боялись не так язык повернуть. Тогда никто бы не посмел потребовать что-нибудь от венецианского дожа. Да, вот тогда Венеция была настоящей империей! А сейчас что? Жалкая заложница своего презренного нейтралитета, того самого нейтралитета, которым другие страны рано или поздно воспользуются, чтобы отнять у нее последние клочки ее уменьшающейся территории. Включая Австрию. Первым делом – Австрия! Нет, мой дорогой посол, Вы нам не будете диктовать, как нам принимать наших гостей. Мы сами решим, что нам выгоднее.

– Конечно, Ваше Сиятельство. Мы прекрасно понимаем взволнованность Его Императорского Величества, – Реньер встал со своего трона, улыбнулся и протянул Дураццо руку. – Если император так желает, мы воздержимся от излишнего сближения с Россией.

Позже, пока цесаревич слушал темпераментные обсуждения членов Большого совета во Дворце дожей и любовался картиной великого Тинторетто «Рай», покрывающей всю восточную стену зала, на верхнем этаже, в небольшом и темном кабинете трое самых таинственных функционеров Венецианского государства тихо рассматривали доносы одного высокого немолодого конфидента. Эти три чиновника всегда сидели спинами к окну, и на закате их лица оставались силуэтами. Никто в Венеции не знал их имена, а те сотрудники дворца, которые знали, не имели права их произносить ни на службе, ни на улице. Главного из них, носившего алую тогу, называли Красный. Его избирала Синьория. Двое сослуживцев – Черные – назначались Советом десяти. Триада всегда появлялась на службе первой и уходила последней, под ночным небом.

– Мы не удовлетворены Вашими последними доносами, – прозвучал гнусавый голос Красного. – Следовательно, мы не сможем Вас за них вознаградить.

– Чем именно, Ваше Высокопревосходительство?

– Они неточны.

– Но п-п-почему же? Я же… Я же… – конфидент заерзал на стуле.

– Вы в них заблуждаетесь. И в первом, и во втором.

– Не может быть.

– В первом доносе, датированном 3 января 1782 года, вы пишите: «Французский либреттист Жан Пюго, проживающий на кампо Сан-Поло, имеет среди своих книг сборник скабрезных и безнравственных стихотворений во французском переводе запрещенного Венецианским трибуналом поэта Джорджо Баффо. Эта книга позволяет месье Пюго развращать и портить самую чистую и многообещающую молодежь Светлейшей Республики и все подрастающие поколения вообще. Книга называется „Канал желания“». Посмотрите сами.

Красный передал бумагу своему секретарю, который в свою очередь передал ее конфиденту. Тот перечитал донос.

– Да, так и есть. Но что вы здесь находите неточным, Ваше Высокопревосходительство?