Геомар Куликов - У Дона Великого на берегу

«Довольно, – молвил тогда Дмитрий, – будем возводить Кремль каменный». И с благословения митрополита Алексия весной 1367 года был заложен первый каменный Кремль.

Об этом вспоминал великий князь, слушая старца-гудца. И о том думал, сколь часто приходилось ему мечом смирять собратьев-князей, проливать русскую кровь. И это в пору, когда родную землю и русский народ терзали иноплеменники, алчные и беспощадные золотоордынские ханы.

Окончил старик свою песню. Перебрал узловатыми пальцами струны гудка. Растаял, угас последний заунывный звук. Тихо стало. Никто не решался говорить первым. Ждали великокняжеского слова. А великий князь был столь глубоко погружен в свои думы, что не сразу заметил наступившее молчание.

Дело поправил боярин Михайло Андреевич Бренк, любимец князя, товарищ его детских игр.

– Эва, старче! – воскликнул. – Такую грусть-печаль навеял, что мы про Вожу чуток бы и забыли. А ведь позади она, Вожа-то!

Оживились, облегченно заговорили гости. Великий князь тряхнул головой.

– Впрямь, приуныли чрезмерно…

Услужливый вельможа подхватил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон!

Дмитрий Иванович лесть отверг:

– А кто забудет, тому, сказывают, – два!

Однако переменился застольный разговор.

И то правда, велика была победа на реке Воже, беспримерна.

С Батыева нашествия, с 1237 года, лежала под игом Русь. Почитай, полтора столетия! Малый ли срок?

Поднимались русские люди, чаще городские низы, против окаянных поработителей. Да всякий раз большой кровью платили за мятеж. Золотоордынские ханы жестоко подавляли восстания. И, горько признаваться, их помощниками подчас оказывались русские князья и бояре. Но сказано же: из песни слова не выкинешь, будь она веселой или печальной до слез. Так и тут. Что было, то было.

Однако копили силы московские князья. Два года назад донесли Дмитрию: Мамай послал воинство во главе с мурзой Бегичем против Москвы.

«Хватит! – сказал великий князь. – Сколько можно терпеть?»

И во главе своих полков стремительно выступил навстречу врагу. Сошлись в Рязанской земле, на реке Боже. По правому берегу стали войска монгольских ханов, по левому – русские. Оторопел мурза Бегич, пораженный внезапным появлением русского войска. Топтались ордынцы на месте несколько дней. Однако срамно идти без боя обратно. Одиннадцатого августа, переправившись через Вожу, бросились на русских. Со свистом и криками. Впервой ли?

Не вышло, однако, легкой победы, каких множество случалось прежде. И вовсе никакой победы не вышло.

Тремя полками ударили русские. Большим – в лоб вражеской коннице. Вел его сам великий князь Дмитрий Иванович. Другими двумя – правой и левой руки – с боков, в обхват.

Смешались Мамаевы всадники. Повернули вспять. Великое множество их полегло под русскими саблями, было поколото копьями, утонуло в реке.

Достались Дмитриевым воинам большая слава и изрядная корысть. Все побросали Мамаевы воины. И юрты свои, и кибитки*. Пять ордынских мурз, включая Бегича, простились с жизнью на реке Боже. Меньшими были потери в московском войске. Пали храброй смертью двое воевод: Дмитрий Монастырев и Назар Данилов-Кусаков. С ними рядовые воины. И тот белобрысый, коего загубил хитростью Тангул.

В мгновение ока – быстрее, чем на птичьих крыльях, – разнеслось по русским и иным землям: «Мамаевы воины показали московскому князю Дмитрию хребты-спины! Бежали, оставив победителям пожитки и награбленное добро!»

То-то была благая весть!

Ослепленный яростью, кинулся Мамай в русские пределы. Первой на пути лежала Рязанская земля. Великий князь рязанский Олег не оказал и малого сопротивления. Поспешно бежал за Оку, бросив на произвол судьбы свой стольный град Переяславль-Рязанский. Мамай без жалости прошелся по рязанским землям огнем и мечом, «много зла, – как горестно записал летописец, – сотвориша». Оттуда повернул, однако, обратно.

«Убоялся!» – решили все. И были правы.

Потому и оживились гости за великокняжеским столом, когда боярин Михайло Андреевич Бренк помянул Вожу.

Было ли прежде такое, чтобы русское войско в поле одолело ордынское? Нет! А теперь стало!

Потек после Брейковых слов пир чередой светлой, хотя и чинной. Великий князь московский любил обильное застолье. Однако берег свое достоинство. Сам хмельное принимал в меру. И от других требовал того же.

На княжеском подворье – иное. Торжественности менее, веселья более. От великокняжеского пиршественного стола много чего остается. Со знатным избытком готовят приставленные к тому челядины*. Али пропадать добру?

Средь великокняжеских воев [2] Во́и – воины. в людской – молодой гудец, младший товарищ того, что развлекал-тешил великого князя и его гостей.

По говору сразу признали – рязанец. А коль скоро между Рязанью и Москвой давнее соперничество, принялись московские тому гудцу показывать доблесть, удаль и силу.

Проворный Вася Тупик – ростом невелик, сух и словно бес подвижен, в алой рубахе, алой шапке и таких же сапогах, огонь чистый! – приступился к гудцу с веревкой.

– Ты, парень, меня вяжи! Вяжи!

Отказывался гудец:

– Пошто я тя вязать буду? Без вины-то…

Третий мужик, что странствовал со стариком гудцом, именем-прозвищем Хряк, росту огромного, с рыжей головой и бородой, прикончивши шестую по счету посудину пенистого пива, рек густым басом:

– Чего суетишься, красивый! Будто страшнее кошки зверя нет. Дай-кася веревку мне!

Бориска, тринадцатилетний парень, верная Васина тень, дернул друга за алый подол:

– Отступись…

Вася шалыми глазами повел.

– У вас в Рязани, сказывают, пироги с глазами: их едят, а они глядят. Потрудись, сердешный. Мы тоже посмотрим!

Хряк веревку взял. Со вниманием обследовал, нет ли подвоха. Спросил:

– Спорим на что? Али так?

– Так!

Злорадной улыбкой расплылся Хряк.

– По мне, и так ладно! Дозволь только досмотр малый…

И без спросу привычными, должно, руками по одежке – шасть!

Лег на стол нож, что висел у пояса. И второй, о коем даже Бориска не ведал, Хряк выдернул из-за голенища Васиного сапога.

– Теперь, хороший, изволь назад рученьки!

Дивной выходила потеха! А для самого Васи лихая. Вместе с Бориской другие Васины приятели пожалели, что связался тот в веселом духе с чужаком.

– Али передумал?

– Я, милок, думаю однажды. Зато крепко! – ответствовал Вася Тупик, приметно, однако, изменившись в лице. – Ты повяжи меня, с остальными выйдешь потом из людской.

– Как прикажешь, родненький! – молвил чужак. И наложил на Васины руки веревку.

В безмолвии глядели великокняжеские вой на то, как рыжий рязанец вязал Васю Тупика. Сноровисто вязал. С великой силой. Свекольным цветом залились оба от натуги.