Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники

– Тем более! Но с чего-то начинать надо. Ты знаешь, Левка, я ужасно жалею, что еду туда без тебя! – воскликнул Петр Степанович, обнимая друга за плечи. – Ужасно жалею. Помнишь, как в двенадцатом? Как этот маленький городок назывался? Вот ведь – уже позабыл.

– Пирмазенс, – подсказал Лев Петрович и добавил: – Ты только, ради бога, при отце не показывай своего воодушевления. Он слишком болезненно воспринимает такие повороты.

– И все-таки Петр Аристархович тоже работает… – начал было Петр Степанович, но вовремя остановился, пожал плечами и нахмурился.

Настроение явно упало. Он вдруг почувствовал страшную усталость и с трудом подавил зевоту: сказывалось нервное напряжение, в котором он пребывал последние дни, да и поработал он сегодня весьма основательно.

За ужином Петр Степанович ограничился лишь сообщением, что его посылают в Германию.

Это сообщение членами семьи Задоновых было встречено каждым на свой лад, а женщинами – так с явной завистью. Они вдруг заохали и завздыхали, а Левкина жена Катя как-то томно посмотрела на Петра Степановича своими цыгановатыми глазищами и произнесла, не без кокетства:

– Ах, как бы я хотела оказаться на месте вашей жены, Петр Степаныч. – И с вызовом оглядела всех присутствующих за столом.

Ее бестактная выходка заставила Петра Аристарховича подавиться кашлем. Лев Петрович набычился, и неизвестно, чем бы закончился этот ужин, если бы не внезапное появление младшего Задонова – Алексея.

Никто не слышал, как он вошел. Первым его заметила Клавдия Сергеевна. Она тихо ойкнула и всплеснула руками, глядя широко раскрытыми глазами на дверь. Все как-то одновременно вздрогнули и оглянулись: опершись плечом о косяк, стоял Алексей в кожаном пальто и хитренько улыбался.

– А я стою и размышляю, как тот иудей, попавший в мусульманский рай: отчего такие постные лица и такое гробовое молчание? Уж не пришло ли вам сообщение о моей преждевременной кончине? – и расхохотался над собственной шуткой.

За столом все пришло в движение. Испуганно вскрикнула Маша и, вскочив, кинулась к мужу. Охи и ахи продолжались несколько минут, пока Алексея не усадили за стол. Теперь он стал центром внимания, и Петр Степанович почувствовал некоторое облегчение, хотя все еще испытывал неудобство от выходки жены Льва Петровича, будто оказался замешан в чем-то постыдном – чуть ли ни в совращении жены своего друга.

Если на взгляд Петра Степановича члены семьи Задоновых за четыре минувших года почти не изменились, – разве что подросли дети, которых он видел маленькими, и появились новые, но это не в счет, – то Алексей Задонов изменился разительно. Будучи на девять лет моложе своего старшего брата, он внешне как бы догнал его по возрасту: отяжелел, в движениях появилась солидная сдержанность, на лице – ранние морщины, в волосах – седина.

С детства Алексей питал пристрастие ко всяким розыгрышам и даже к шутовству, от которых частенько доставалось и Петру Степановичу, и старшему брату Алексея Льву. Иногда это получалось остроумно и смешно, иногда – не очень, а чаще весьма плоско и пошло, но зато почти всегда трудно было отличить, когда Алексей говорит серьезно, а когда только делает вид. Даже его уход в журналистику показался Петру Степановичу очередным розыгрышем, и, кстати, весьма неудачным, потому что как инженер он подавал весьма неплохие надежды, его ценили, а Петр Степанович инженерство ставил превыше всего на свете.

Алексей, между прочим, первым из Задоновых принял новую власть, правда, с оговоркой: как неизбежное зло, приспособился к ней довольно легко, а в прошлом году, – о чем ему сообщил по секрету Левка, – даже будто бы подал заявление в партию, оправдывая этот шаг тем, что иначе бы ему не пробиться в ведущие журналисты. Вообще говоря, в нем – противу кажущейся легкомысленности – все оказалось нацеленным на что-то главное, что виделось лишь ему одному, и он шел к этому своему главному, зубоскаля и кривляясь, но с холодной усмешкой в темных, цвета гречишного меда, глазах.

Петр Степанович не мог, например, представить Алексея в официальной обстановке, в общении с важными и весьма серьезными людьми. Впрочем, сам он встречался с ним лишь дома, где кривляться ничто не мешало, и всякий раз смотрел и слушал его с недоверием.

Вот и сейчас на лице Петра Степановича – против воли – застыла недоверчивая ухмылка, которая как бы говорила: рассказывай-рассказывай, а только я не такой простачок, чтобы верить всему, что ты тут болтаешь.

Алексей рассказывал, между тем, о своей поездке по Уралу, по тем местам, где начали возводиться различные заводы.

– Первое впечатление, – говорил он, слегка растягивая слова и машинально помешивая ложкой в стакане, где уже почти не осталось чаю, – …первое впечатление такое, что попал на строительство египетских пирамид: муравейник из людей, лошадей, повозок и начальства. Почти над каждым работающим стоит начальник, следит, чтобы работал работник с энтузиазмом. И записывает. Не знаю, как в Древнем Египте добивались энтузиазма от строителей пирамид, – хотя не зря в истории осталась фигура египетского писца, – зато знаю, как его добиваются у нас. Начальник говорит своему подопечному: "Глянь-ка, Ванька, Стяпан-то на три лопаты больше твово кинумши. Поднажми, брат, а то не видать нам дополнительного сухаря". Ну, Ванька, стало быть, и поднажимает. Стяпан – тоже. Потому что и Стяпану с его начальником лишний сухарь – совсем не лишний. Отсюда – энтузиазм. Ну, еще от оркестра. А где оркестра нет, там обходятся гармошкой. Встретил на одной из строек московского ученого… – Алексей серьезно посмотрел на слушателей и продолжил: – Да, так вот, встретил одного ученого не то писца, не то жреца, который собирает материал о влиянии музыки на повышение производительности народного труда. Уверяет, что влияет потрясающим образом. Даже, говорит, на кур влияет: яиц больше несут, и… и даже без всякого корма. Представляете, какая экономия средств! Не зря же говорят: царизм душил истинно народное творчество российских… нацменов. Сегодня этому творчеству нет ни границ, ни пределов.

Смешливая Катя прыснула и расхохоталась, заулыбались и все остальные. Даже Петр Степанович, но несколько смущенной улыбкой: у Задоновых если и поминали евреев, – а Алексей под нацменами подразумевал именно их, – то всегда как-то нехорошо, как-то стыдно, что ли, к чему Петр Степанович у себя в Харькове не привык, ибо в его окружении даже слово еврей вслух не произносилось, считалось это неприличным, почти ругательным. А вот у Задоновых… Но Алексей с таким недоумением посмотрел на всех, как будто не мог понять, как это взрослые и серьезные люди могут смеяться над такими серьезными и важными вещами. Он пожал плечами и продолжал: