Сергей Алексеев - Собрание сочинений. Том 2. История крепостного мальчика. Жизнь и смерть Гришатки Соколова. Рассказы о Суворове и русских солдатах. Птица-слава. Декабристы. Охота на императора

Но тут подбежала Гришаткина мать:

– Ах ты, старый, ах ты, глупый, ах, душа твоя неспокойная! Да кто же в такой мороз и в козловых сапогах! Не смеши народ. Сиди, дед, дома.

И Аннушка вцепилась в дедов армяк.

Остался дед Тимофей Васильевич.

Уехало крестьянское воинство.

– Эх, эх! – еще долго сокрушался старик. – Как они там без меня! Хватит ли без меня у них силушки?

Вернулся Гришатка в Берды – новостей целый ворох.

– Ой, что тут было, что тут было! – докладывала ему Ненила. – Дружка твоего словили.

«Какого это еще дружка?» – подумал Гришатка.

– Ну, того, того самого, что тебя плетками драл, что в водовозах у губернатора.

– Деда Кобылина?!

– Его, его самого. Он царя-батюшку травить собирался. Рассказала Ненила, что появился старик Кобылин в слободе под видом божьего странника.

– На молебен, все говорил, иду. Из Сибири в далекий град Киев, в Киево-Печерскую лавру. Все за нашего царя-батюшку помолиться там обещался. Я ему еще сухарей на дорогу дала и баранины кус зажарила, – призналась Ненила. – А он, – ох, ох, душонка его бесстыжая! – мне же в котелок, где уха для государя варилась, взял и подсыпал отраву.

– Повесили? – поинтересовался Гришатка.

– Нет, нет! Отпустил его государь. Говорит: «Ступай в свой Оренбург. Не имею на тебя зла, потому что человек ты глупый и темный. Иди и подумай». Да еще этому супостату десять рублей пожаловал. Чудной наш батюшка! К людям доверчив. Воистину царская, святая у него душа.

Пожалел Гришатка, что не к нему в руки старик попался. «Ишь ты, царя-батюшку явился травить! Да я бы его, как Хлыстова, на одну перекладину!» – совершил свой приговор Гришатка.

Сидел как-то Гришатка в царевой горнице.

Взял лист бумаги, карандаш и стал рисовать портрет Пугачева.

Нарисовал коня, на коне верхом царя-батюшку. Бороду нарисовал, генеральскую ленту, пистолеты за поясом. Снизу написал: «Царь-государь Петр Третий Федорович».

Посмотрел Пугачев на портрет, усмехнулся.

– Похож, как есть похож. Мастак ты, Гришатка. – Потом подумал и произнес: – А знаешь, Гришатка, я вовсе не царь.

Вылупил Гришатка на Пугачева глаза: «Ну и шутник батюшка. Право, такое скажет».

– Не царь, не царь, – повторил Пугачев. – А простой казак Пугачев Емельян Иванович. Вот так-то, Гришатка.

Лицо у Гришатки стало глупым-преглупым. Рот по-лягушечьи разинулся до ушей. Не знает, как и принять слова государевы.

– А как же царские знаки? – потянулся Гришатка рукой к груди Пугачева.

– Знаки? – Пугачев рассмеялся. – Так это с прусской войны. Картечины эти царские знаки мне припечатали.

Провалилась под Гришаткой земля. Голова закружилась. Думал, царь настоящий. А тут казак, да к тому еще и простой. Обидно до слёз Гришатке. Смотрит мальчик на шапку свою, смотрит на валенки. Выходит, и шапка не царская, не царские валенки.

Бродил в этот день мальчик по Бердам, словно в воду опущенный.

А вечером под большим секретом рассказал о словах Пугачева Хлопуше.

– Эку новость принес! – рассмеялся Хлопуша. – Вестимо, не царь. Вестимо, Пугачев Емельян Иванович. Стал бы тебе настоящий царь воевать для народа землю и волю. Эх ты, Гришатка!

Смутился Гришатка.

– Царь наш батюшка, – продолжал Хлопуша, – тем и велик, что он сам из народа и что для народа он первый заступник.

– Так, дядя Афанасий, он же не царь!

– Как так – не царь? – оборвал Хлопуша. – Кто сказал, что не царь? Настоящий он царь!…

Совсем замутилась Гришаткина голова. Вот так запутал Хлопуша!

– Царь он, доподлинный царь, – повторил Хлопуша. – Только не дворянский. Мужицкий он царь. Народом на царство венчан. Вождь он, Гришатка, народный. А сие выше, выше, чем царь. Понял?

– Понял, – произнес Гришатка. А сам подумал: «Выше, чем царь. Эка куда хватанул Хлопуша!»

– Говоришь, отпустил?

– Отпустил, отпустил, ваше сиятельство.

Рейнсдорп хмыкнул. Смотрит он на деда Кобылина. Ой, что-то не так говорит старик. Не может губернатор понять, как это так, чтобы злодей Пугачев – и вдруг отпустил подосланного с ядом к нему человека.

Рассказал Рейнсдорп о возвращении Кобылина своей жене-генеральше, другим генералам и офицерам.

«Да-а, – призадумались те. – Тут неспроста что-то».

– Ваше сиятельство, – вдруг произнес офицер Гагарин, – а не перекуплен ли ваш Кобылин?

Все повернулись к Гагарину.

– Мысль такую имею, – продолжал офицер, – что прислан он сюда Пугачевым с целью убить вас, ваше сиятельство.

Лицо у Рейнсдорпа вытянулось.

– Што?!

– Ему, наверное, и деньги злодей подсунул.

Бросились обыскивать старика. Нашли у Кобылина пожалованные ему Пугачевым десять рублей.

– Ох, ох! – хватался за сердце Рейнсдорп. – Кобильин много-много шпицрутен. Не жалея, до смерти.

Схватили деда Кобылина, содрали до пояса одежонку.

Построили роту солдат. Погнали старика под солдатские взмахи.

Сам Рейнсдорп идет тут же, рядом.

– Признавайсь! Признавайсь! – кричит.

– Нет, нет моей вины, – твердит, изнемогая под ударами, дед Кобылин. – Я ли вам не правдой служил, батюшка Иван Андреевич, ваше сиятельство? Я ли вам не слуга? Пожалей, смилостивись, батюшка!

– Молшать, молшать! Ты не слуг мне. Ты есть вор и разбойник!

– Пожалей, не губи-и! – стонет Кобылин.

– Так ему, так ему! Хлеще!

Теряет от боли старик сознание.

– Батюшка…

Не отзывается генерал.

И вдруг встрепенулось что-то в деде Кобылине, рванулся он к губернатору:

– Изверг!.. Губитель!..

Собрал старик последние силы, плюнул в лицо Рейнсдорпу и тут же упал как подкошенный.

Кончился дед Кобылин.

Приказ к штурму был дан неожиданно.

Вечером над Бердами стал подниматься туман. Разлился, разошелся он в разные стороны. Словно кто из огромной бадейки хлестнул молоком по степи.

– Готовьсь! Готовьсь! – понеслось от землянки к землянке, от избы к избе.

Зашевелилось, задвигалось пугачевское войско.

Заржали, почуяв скорое дело, кони.

Заиграли трубы и дудки.

Забегали сотники и командиры.

Пользуясь темнотой и туманом, подтянули пугачевцы мортиры и пушки к самым стенам Оренбурга.

Пугачев расставлял войска. Конных – в засады, пеших – за земляные выступы и в овражные пади. Перед пушками приказал из каменных плит выложить защитные стенки. Сам проверил готовность орудий.

Зарумянилось небо, стал голубеть восток. Туман отступал, неохотно потянулся в низины.

– Начинай с мортир. Пали! – скомандовал Пугачев.

Мортиры навесным огнем плюнули первые ядра. Залп! Второй!

Третий!

– Так их, так их! Молодцы, детушки!

– Жарь, не стой!

– Целься! Ура! Ух ты, в дом к самому генерал-губернатору. Гремит, захлебывается, рассыпается дробью барабанный бой над стенами крепости. Палит караульная пушка. Переполох и смятение в Оренбурге.