Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга первая. Иудин хлеб

– Премного благодарен вам, барышня-товарищ, на добром слове, – галантно раскланялся Гаврила, вспомнив, как кланялись барышням господа еще при старом режиме, решив таким образом доставить учительнице удовольствие. Но вышло это у Гаврилы по-шутовски, и лицо учительницы стало пунцовым. – У нас, барышня-товарищ, мельница. Мельницу нам эту обчество определило в вечное пользование. Нам на мельнице всякая пара рук не в тягость. И счет вести тоже надо, записи там всякие и энту… как ее… бухглактерию. Вот мы Ваську-то и направим, чтоб все эти счетные науки превозмог. Как же, мы, как есть его родитель, очень даже понимаем, об чем вы имеете такое рассуждение. Премного вам благодарны. Я вам и мучицы привезу. У меня помол наипервейший… – с гордостью прибавил Гаврила. – Жернова летось поменял, счас вот в кузьню еду, шкворень отковать требуется, чтоб не болталось. А вам блинки там, оладьи. У меня нынче и пчелы заведены, так можно и медку. Как же, как же, мы все понимаем, барышня-товарищ. – И Гаврила снова поклонился.

– Спасибо, Гаврила Васильевич, мне ничего не надо. Государство платит мне жалованье, у меня все есть, – застеснялась учительница и посмотрела по сторонам: не слышит ли кто посулов Гаврилы Мануйловича.

Гаврила догадался, что открыто учительница подарка не примет, а если как-нибудь так – вроде по случаю, скажем, на Наталью, – то вполне может принять: эвон какая худющая, кожа да кости. И Гаврила, сославшись на спешное дело, еще раз церемонно поклонился, прижимая картуз к груди, тронул лошадь, несколько шагов прошел из приличия рядом с телегой, а потом, натянув решительно картуз на голову, вспрыгнул на передок, зачмокал и затряс вожжами.

Наталья Александровна посмотрела ему вслед и покачала маленькой головкой. «Господи, – подумала она, – какая еще темнота эти деревенские. И таких Гаврил Васильевичей уже не переделаешь. Зато их дети… Молодежь просто необходимо оторвать от предрассудков, закоснелых традиций, которые есть безусловный тормоз для социалистических преобразований».

Наталье Александровне не терпелось увидеть плоды своего труда, которому она решила посвятить всю свою жизнь. Она, может, даже замуж не пойдет, останется старой девой, чтобы ни на что не отвлекаться от своего предназначения. А лет этак через десять-пятнадцать на месте Луж, с их серыми избами, покривившимися плетнями и сараями, возникнет нечто необыкновенное, нечто такое, что даже не снилось Вере Павловне из романа Чернышевского «Что делать?». Вот и Ленин на съезде комсомола говорил, что коммунизм наступит лет через десять-пятнадцать. А вот когда он наступит, тогда можно будет заняться и проблемами личной жизни. Ей в ту пору исполнится почти тридцать лет. Это, конечно, много, но не настолько же, чтобы… Некоторые выходят замуж и позже – и ничего. Вот и Петр Варнавский… Ему, разумеется, не хватает культуры, образованности, но он очень нацеленный товарищ, совершенно игнорирует личные вопросы, а лет через десять… может быть, и он тоже… Впрочем, думать об этом стыдно и недостойно члена Коммунистического союза молодежи.

Наталья Александровна вскинула головку и зашагала к строящейся школе, чтобы еще раз серьезно поговорить с товарищем Трофимом Кожанским, дядей Трофимом, местным умельцем, который руководит строительством новой школы, но руководит, как кажется учительнице, без должного энтузиазма и понимания возложенных на него задач.

Сорокадвухлетний член Политбюро ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин допил чай, отодвинул в сторону чашку, вытер салфеткой рот и усы. Невидящим взором скользнув по своей жене, сидевшей напротив, глянул на стенные часы – они показывали без четверти пять – и стал неторопливо набивать табаком трубку. Его светло-карие с желтизной глаза – цвета недозрелого табака – были устремлены вовнутрь, даже зрачки сошлись к переносице, на лбу углубились две поперечные складки, и молодая жена Сталина, убирая со стола, не пыталась с ним заговорить, зная, что Иосиф либо не обратит внимания на ее слова, либо бесцеремонно оборвет на полуслове. Поэтому она и двигалась осторожно, стараясь не греметь посудой и ничем не отвлекать своего мужа от его мыслей.

Конечно, ей бы кого-нибудь в мужья попроще и помоложе, чтобы чувствовать себя с ним на равных, болтать обо всем, как с сестрой Аней или братом Павлом, но в семнадцатом году, когда Джугашвили-Сталин, только что вернувшийся из ссылки, появился в их петроградской квартире, она влюбилась в него со всей романтической пылкостью девчонки, взбудораженной недавно и на ее глазах совершившейся революцией, всеобщим энтузиазмом, а этот спокойный человек казался ей чуть ли не символом и этой революции, и всеобщего энтузиазма.

Надя смутно помнила Иосифа еще по Баку. Говорили, будто он вытащил ее из моря, когда она начала тонуть. Как она очутилась в воде, куда смотрели родители? – все это было прозой и не имело значения. В ту пору Наде было три года, и, естественно, оценила она поступок Иосифа значительно позднее. Но и помимо этого, сколько себя помнит, в ее семье об Иосифе всегда ходили легенды, как о несгибаемом революционере, человеке исключительной смелости и мужества, несколько раз бежавшего из ссылок, в том числе из сибирской, сумевшем подняться над национальными традициями и предрассудками, и то, что он когда-то спас ей жизнь, тоже стало одной из легенд, которые создали в ее воображении образ благородного рыцаря из романов Вальтера Скотта. Недаром он и партийную кличку взял себе из грузинских сказаний о доблестном рыцаре Кобе, защитнике угнетенных против богатых, жадных и злых угнетателей.

И вот весной семнадцатого года легенды воплотились в живого человека, при этом ничего не потеряв, более того, утвердившись в каждом своем слове. А этот легендарный человек, к тому же, с первых же минут, как только появился в их петроградской квартире, глянул на нее своими удивительными табачными глазами, притягивающими к себе с непонятной силой, – глянул на нее не как на ребенка, а как на уже вполне взрослую женщину, и Надя сразу же это почувствовала всем своим существом и потянулась к нему, замирая от страха и ожидания.

Между тем в Петрограде события сменялись одно за другим с ошеломляющей непоследовательностью и быстротой, вселяя то отчаяние, то радужные надежды. Ей, Наде, трудно было разобраться в этих событиях, тем более что солидные и знающие люди, почти каждый день собиравшиеся на квартире Аллилуевых, до хрипоты и ругани, до взаимных оскорблений спорили друг с другом, не сходясь в оценке как самих событий, так и своей роли в этих событиях.

На какое-то время все будто бы встало на свои места, когда в квартире Аллилуевых поселился Ленин, ставший центром всеобщего притяжения. Однако Владимир Ильич прожил у них всего несколько дней, исчез так же неожиданно, как и появился, а после его исчезновения бурные события в Петрограде, как и по всей России, стали казаться еще противоречивее и сложнее.