Валентин Пикуль - Баязет. Том 1. Исторические миниатюры

© Пикуль В. С., наследники, 2008

© ООО «Издательство «Вече», 2008

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Это мой первый исторический роман.

Первый – не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже.

Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.

Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение… Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.

Отсюда и возник роман «Баязет» – от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.

В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными.

Офицера трясла лихорадка. Трясла не вовремя – на службе, на кордоне. Он схватил ее, заодно с Георгиевским крестом за храбрость, в тяжком Хивинском походе.

Это было четыре года назад.

– Неужто четыре?..

За стеной ревели некормленые верблюды. Он лежал на топчане, старенькая шашка свисала на земляной пол. Хитрющие персидские клопы падали с потолка.

– А кажется, четыре, – покорно согласился офицер и потянул на себя шинелишку, прожженную у костров.

Тут его снова скрутило. Сначала кинуло вбок – прилепило к стенке. Потом, словно в падучей, выгнуло дугой, поставив на затылок и на пятки, как горбатый мост.

И началось.

– Время-то-то-то, – тряско стучал он зубами, – летит-то-то-то как… Все летит и летит…

Вошел старый солдат, внимательно посмотрел себе под ноги и что-то долго растирал на полу разбухшим сапожищем.

– Ваше благородие, – лениво буркнул он, – конвой казачий с Тифлису: барыня куды-то волокется…

Высосав полстакана водки, настоянной на хине, офицер шагнул из дощатой сторожки. Двое верблюдов, грязных и тощих, лежали у дороги на привязи: было велено держать их здесь, дабы лошади привыкали к уродству природы и не пугались караванов из Персии.

Возле шлагбаума, в окружении конных казаков, мокла под косым дождем крытая войлоком коляска.

– Куда держите путь, су-су-сударыня?

Из дормеза уютно и забыто, как ласка матери, пахнуло на офицера женским теплом, и молодая дама в ротонде из синего плюша с удивлением огляделась вокруг.

– Я, сударь, спешу, – сказала она. – Мой лазарет – номер одиннадцать. Эриванский отряд генерала Тер-Гукасова… Баязет – кажется, так зовут это место, куда мне нужно. А комендантом в Игдыре – мой супруг, полковник Хвощинский… Казаки! – поманила их спутница рукой в серебристой перчатке. – Поднимите кошму, чтобы виден был красный крест!

– Хвощинский? – неловко приосанился офицер. – Имею честь знать: еще по Самарканду и Хиве… Антипов, – повелел он, захлопывая дверцу коляски, – шлагбаум подвысь!

Скрипнув колесами по мокрой щебенке, коляска тронулась. Казаки вытянули усталых лошадей нагайками. Опрокинув наотмашь пики, пригнулись в седлах.

И офицер, обругав службу, вернулся в караулку.

– Сударыня, – немедленно произнес он, проверяя себя, – подвысь… Хвощинский… честь имею…

Офицер успокоился: зубы уже не стучали.

Раскрыв кордонный журнал, примотанный цепью к ножке стола (чтобы проезжие казаки не извели его на самокрутки), он ковырнул пером в чернильной склянице.

Последняя запись в журнале была такова:

Мимо кордона, направляясь по делам службы в гарнизон Игдыра, проследовали без конвоя, за что им было сделано внушение: инженерный прапорщик Ф. П. фон Клюгенау и поручик Уманского казачьего полка А. Е. Карабанов.

И немного ниже караульный офицер записал:

По дороге на Баязет, через Эчмиадзинский монастырь, проехала молодая прекрасная дама (слово «прекрасная» он тут же зачеркнул, а «молодая» решил оставить), супруга игдырского коменданта. При даме конвой – шестеро казаков линейной службы.

Написав, он подумал, что в Баязет этой даме не попасть. Там сидят курды, черкесы и турки. И точат сабли. И режут армян. И грабят аулы. Готовятся… Газават !

Но исправить ошибку не захотелось, и офицер, бренча шашкой, снова завалился на топчан…

– Четыре всего года, мать честная! – сказал он себе, вспоминая безводный зной, сверкание песков и верблюжий рев под свист хивинских пуль, нарубленных из ржавых гвоздей…

Этот офицер был в дурном настроении. Ему было плохо. А потому оставим его в покое. Нам до него нет никакого дела. И он никогда не будет нашим героем!..

Тонкий розоватый воздух зябко вздрагивал над вершинами гор. По долинам текли стада, и пастухи с корявыми посохами в руках походили в своем величии на древних апостолов. Казалось, что тысячелетние лохмотья их бешметов еще хранят библейские запахи овечьего сыра, искристых трав и бестелесных туманов…

Поручик 2-й сотни Уманского казачьего полка Андрей Карабанов вертел меж колен шашку, купленную в Эривани по случаю, уныло поглядывал на крыши аула и думал о том, что ему придется погибнуть. И не когда-нибудь, а уже скоро: в первой же схватке, от первой же пули.

Но думалось об этом как-то легко и совсем без боли; и было тихо, и было пусто…

– Говорите, прапорщик, не стесняйтесь, – сказал Карабанов, почесав густую светлую бровь. – Слушать вас – все равно что соблазнять замужнюю даму или курить гашиш: и вредно, и приятно…

Инженерный прапорщик Федор фон Клюгенау, в котором от немецкого осталось только имя, а от баронства – уже ненужная по бедности приставка «фон», человек невысокий, сутулый, с очками на курносом носу, говорил восторженно, сияя лицом, некрасивым и бледным:

– Скажите, поручик: и отчего мы иногда начинаем вдруг стыдиться идиллий? Пастушья свирель нам кажется наивной, мы боимся понюхать цветок, святое отношение к женщине смешит нас… Бедная Лиза, конечно, глупа, но разве же было бы плохо встретить ее в жизни?.. Неужели вам еще не надоело слушать меня? – спросил он, сутулясь под своей буркой.

– Слова не мешают, – усмехнулся Карабанов.

– Понимаю. – Клюгенау кивнул. – Мешать могут только мысли… Я говорю сейчас несколько сумбурно. Правда? Но мне кажется, что наши предки, которые с дубиной в волосатых руках гонялись за оленем, не умели еще ревновать женщину и в шелесте дубрав видели высшее проявление поэзии, – все-таки, поручик, они были куда счастливее нас…