Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня воинской удачи

Если бы не поход, с Дивушей Эймунд и гулял бы у купальских костров над Днепром. Он уже видел себя, рука об руку с нею: пышные венки на головах, цветущие стебли трав торчат во все стороны, будто лучи от лика Даждьбожьего. Потом нахмурился: ведь его здесь в это время не будет. И какой-нибудь другой парень наденет на нее венок и возьмет за руку… Целоваться еще в кругу полезет, коз-зел безрогий… Какой-нибудь трус и рохля… Кому еще здесь остаться на лето – все бойкие отроки на Греческое море уйдут!

– Ты… пойдешь на Купалие? – Он не решился спросить: «С кем ты пойдешь?».

– Не знаю… Как Ута скажет. Может, и не пустит. Она и прошлым летом нас с Предславой от себя не отпускала. Говорила, вы уже взрослые, мало ли что… У Предславы уже есть жених, ей красоваться незачем. Подрастет еще немного – ее в Деревлянь свезут, за Володислава, Добронегова сына. И будет она у нас княгиня древлянская.

– А ты? – Эймунд обеспокоенно повернулся к Дивуше.

Что, если у нее тоже есть жених? Она хоть и пленница, и заложница, а все же – княжьего рода и по отцу, и по матери. Таким невестам, бывает, женихов подбирают раньше, чем впервые косичку заплетут.

– Что – я? – Дивуша смотрела на свои руки с мозолями на пальцах от шитья и прядения.

– Ну… – Эймунд набрал воздуху и вспомнил, что ему-то не полагается робеть и мямлить. Даже с девушкой. – У тебя есть жених?

– У меня… – Дивуша тоже глубоко вдохнула, потом робко-доверительно взглянула на него и созналась: – Я не знаю.

– Как так? Тебя не обручали ни с кем?

– Нет… Чтобы я знала – нет. Но Ута однажды сказала…

– Что сказала?

– Что княгиня о нас позаботится. Подберет нам женихов – мне, Живлянке, Делянке…

– И как же она думает… О вас позаботиться?

Сестра Эльга должна как следует постараться, чтобы Дивуше достался не какой-нибудь рохля или низкородный! Эймунда тревожила эта мысль, но он не вполне понимал почему.

– Не знаю…

Вдруг загорелись щеки, и Дивуша прижала к ним холодные ладони. Она уже озябла на дворе в одном платье, надо было свиту взять. Сходить? Но не всю же ночь она собирается с ним тут сидеть!

– Хочешь, я скажу ей, чтобы… – начал Эймунд.

– Что? – Дивуша бросила на него неуверенный взгляд.

– Ну…

Эймунд сам толком не знал. Сначала он хотел сказать, что попросит сестру позаботиться о дочерях Дивислава получше, чтобы женихи были добрые, знатные и богатые. И только потом в голове мелькнуло: может, я и сам сгожусь? Мысль была нова и непривычна: как и все, он с детства знал, что невесту ему подберут старшие родичи. Стрыиня Кресава Доброзоровна, провожая его из Варягина, намекала, что, может, Эльга в Киеве его и женит. Это Эймунду понравилось: раз уж он возглавлял войско, оставалось только жениться, чтобы из отрока стать мужчиной. И чем больше он прославится в походе, тем лучше невесту ему потом найдут.

А сейчас подумалось: может, искать и не придется? Отроки, говоря о предстоящем походе, часто мечтали о красных девках греческих: у иных взять полонянку было единственной возможностью жениться. А Эймунд вдруг осознал: его желанная награда – не за морем, она будет ждать его здесь, в Киеве. И как самое большое счастье представил, что, может быть, по возвращении из похода увезет отсюда домой в Плесков и Дивушу.

И все это представилось ему так ясно, что, казалось, и Дивуша должна увидеть его мысли в повисшей тишине, где Эймунд слышал только стук своего сердца. И не находил слов. Но, к счастью, девушка сама прервала молчание.

– Я лучше тебя попрошу…

– Да? – Эймунд с ожиданием вскинул глаза.

– О братьях… Понимаю, у тебя своя дружина, свои люди, забот полно… Но, может… Им же всего по четырнадцать, они дальше Вышгорода да Витичева и не бывали никогда. Я просила Зоряна… Но он… – Дивуша мялась, сжимая пальцы. – Они ссорились. Он их попрекал: вы, дескать, свой род забыли, русам предались… А как им быть: они тут, во всей власти… Да они и не знают уже другой семьи, из родных не помнят никого. Зоряну уже четырнадцать было, когда отец погиб, а они были совсем дитяти, им Ингвар первые мечи деревянные дал и сам учил биться. Конечно, они его за отца почитают и клятву ему принесли. Зорян приходил два раза… Гневался… И не показывается больше. Ты поможешь им, Колошке и Соломке, если что?

– Само собой! – охотно откликнулся Эймунд. – Присмотрю за ними. Они же и сейчас… Отрочати еще совсем, – снисходительно добавил воевода с первым светлым пушком на подбородке.

– Благо тебе буди! – Дивуша подняла на него глаза и улыбнулась. Потом встала. – Пойду я. Озябла.

Эймунд в душе устыдился, что держал девушку столько времени на холоде, и не нашел, что сказать на прощание. Дивуша скользнула по длинному крыльцу к двери, толкнула ее, обернулась и, кажется, еще раз улыбнулась – он не был уверен, что разглядел ее лицо, – и исчезла.

Неслышно затворилась дверь, и Эймунд остался на воеводском дворе, широком, как целый городец. И было чувство, будто он один во всем свете белом. А она ушла не всего лишь в избу за дубовую дверь, а куда-то в Навь, куда и нет ходу простому человеку… И никогда больше он ее не увидит…

Пока они беседовали, совсем стемнело. Луна на темно-синем небе из шеляга выросла в целое блюдо яркого серебра. Бьярки Кривой сидел на своей колоде и бормотал, сквозь лунные лучи глядя в тень у ворот:

– Силищи нагнали, братцы, вы не поверите! В Киеве у Почайны стоит триста лодий! В Любиче на Кораблище стоит триста лодий! В Вышгороде – двести! Да в Витичеве – двести! Говорят, у Вещего столько было, как он на Царьград ходил. Как будто они знают! Мы знаем, как Вещий на Царьград ходил, да, Щербина? Нас бы они спросили… Все бы им толковать, о чем не ведают… Сами сулицей с пяти шагов в бычью шкуру не попадут, а разговору, будто Царьград брали по три раза… Вот мы с вами ходили когда…

Эймунд вспомнил слова Дивуши: в ночи полнолуния кривой сторож беседует со своими давно умершими побратимами. Похоже, они уже здесь, он видит их своим слепым оком.

От прохлады весенней ночи пробирала дрожь, и все же Эймунд лишь на миг замешкался, направляясь к своей лошади. Выезжая из ворот, не оглядывался, но краем глаза будто видел, как неведомые ему Щербина и Шкуродер скалят блестящие под луной зубы из тени под тыном…

Войско уходило с рассветом. Остались позади пиры, возлияния, речи над чашами и вопли жен. Каждый боярин выводил свою дружину, рассаживал по приготовленным лодьям, и рог возвещал отправку. Пускаться в путь всем одновременно не было нужды: лодьи выходили нынешним утром из четырех городов, и лишь вечером им нужно будет соединиться в назначенном месте ночлега. А это место, заранее подобранное высланными вперед отрядами, растянется на полперехода пешком. И так – еще неделю, до самых порогов, где уже понадобится держать силу в кулаке.