Людмила Прошак - И посетителя посетила смерть. Книга I. Тайная грамота

Киприан прибытию гонца не удивился: «Впусти его, Антоний». Дьячок прямо на пороге хотел взломать на грамоте печать, намереваясь прочесть вслух. «Я чтению обучен», – упредил его Киприан, протягивая руку. Малк нехотя отдал. Печать ореховой скорлупой упала на пол. Митрополит пробежал великокняжескую грамоту: «Ступай назад, скажи, что поручение исполнил. С Божией помощью буду завтра в Москве». – «Я с дружинниками здесь, они препроводят да и охраной будут». – «Ступай, – повторил с потаённой горячностью Киприан, – один приеду. Охранять княжьим людям меня надо было тогда, когда я с великой княгиней да с малыми княжичами из осадной Москвы выбирался».

Дьячок, ещё причудливее скрючившись, попятился. Вратарь, закрывая за ним ворота, с удивлением отметил, что гонец поворотил в сторону, противоположную от московского тракта.

Прощальная трапеза была более чем скромной не только из-за скудности припасов, но и из-за причины, по которой Киприан и его спутники покидали нас. Иноки, менее осведомленные чем я, но не менее наблюдательные, молча по очереди подошли к митрополиту под благословение. Последним был я. «Благослови, отец Киприан, препроводить тебя и твоих спутников до Москвы». – «Евфимий на это тебя не благословлял», – напомнил мне Киприан. – «Он в Твери епископ, а ты – митрополит… Руси…» – «Не пожалеешь? Я не за наградой еду». – «Сожалеть придётся, если ты, отче, мне в этой чести откажешь».

Кривить душей не стану: вызвался я ехать ещё и потому что надеялся хотя бы невзначай увидеть великую княгиню Евдокию, а если особо посчастливится – то и лишний раз послужить ей.

Мы выехали в тот же день, выбрав окружной путь: длиннее, но спокойнее. К тому же переночевать и коням роздых дать можно было в лесной пустыньке, которая была по дороге. Проехав весь день в одиночестве, расположились на ночлег, когда над чащей сгустилась мгла, щедро подсвечиваемая звёздами. Наскоро подкрепившись, легли, чтобы на зорьке продолжить путь. Среди ночи я проснулся, обеспокоенный мятущимся пламенем свечи. Епифаний торопливо исписывал четвертушки листов.

«Чего не спишь?» – спросил я, сонно наблюдая за пляшущими под пером тенями. «Тсс! – приложил он к губам испачканный чернилами палец. – Киприана разбудишь». – «А ты?» – «А что я? Ещё Василий Великий поучал: «Будь ревнителем праведно живущих и имена их, и жития, и дела записывай на своём сердце». Поскольку же я не достиг такой меры и не пришёл в такое состояние, чтобы писать на скрижалях сердечного разума, то решился писать на материальном пергамене» VIII. – «Как думаешь, что завтра в Москве будет?» – «Битва овец среди волков» 9 9 См. Евангелие от Матфея, 25:21. .

«И даже того хуже, – подал вдруг голос Киприан, – потому как я не воин, а епископ. И иного мне по сану моему не дано». – «Бывает иначе, – неожиданно возразил Епифаний. – Мне один такой известен. Он воин». – «Кто таков? Я его знаю?» – «Навряд ли, он простой иеромонах». – «И как его зовут?» – «Стефан. Он пошёл в землю, где не ходили ногами святые апостолы, чтоб стать там и законоположником, и исцелителем, и крестителем, и проповедником, и исповедником, и учителем, и стражевым, и правителем». – «Свидеться бы с ним… Что за земля-то?» – «Это Пермь – непонятная страна. Из неё две реки вытекают, Вычегда и Кама, и воды одной бегут к северу, а другой – к югу». – «Чуднό! А ты сам туда хаживал?» – «Нет, не успел, но путь знаю: если из Устюга Вычегдой подняться вверх, то можно войти в эту самую Пермь IX…»

Незаметно для себя я уснул, погрузившись во сне в бурное течение двух рек, слившихся в противоречивый поток: с трудом держась на поверхности, я никак не мог определиться, куда мне плыть. Загребал левой рукой – меня сносило к переплетённым намертво корням угрюмых сосен правого берега; отворачивал в противоположную сторону – на меня надвигался скалистый левый берег. Пробовал грести обеими руками – стремительно шёл ко дну. Я вынырнул из сна только тогда, когда мои спутники уже седлали коней. Провел рукой по потному лбу и, ещё толком не проснувшись, подумал: «Ну вот, насквозь промок…»

Солнце ещё стояло в зените, когда мы уперлись в частокол заострённых брёвен, за которыми виднелись верхушки башен Кремля, одетых в строительные леса. Афанасий, ехавший первым, повернул влево – к трехъярусной постройке, из верхних окон которой вырывались клубы белого пара. «Ну что ж, сотворим омовение, – усмехнулся Киприан и тихо, словно себе одному, добавил: – пока не приняли мучение». Я, смутившись, хотел было остаться, но Епифаний не дал: «Идём, приезжим в Кремль принято являться чистыми, обновлёнными».

Слезли с полок истомлённые жаром и ожили, лишь когда облились студёной водой. В сенях, отдышавшись, переменили исподнее, смахнули седую пыль с ряс и сапог. «Теперь пора…» Я взглянул на Киприана: митрополит казался отстранённым, словно глядел внутрь себя.

К воротам Кремля вёл мост, который я поначалу принял за каменный остров, поскольку он не доходил ни до правого, ни до левого берега речки Неглинки (я невольно вспомнил свой сон). Но стоило нам подъехать ближе, как сидевшие на жухлой траве ратники зашевелились, надвигая на мост деревянный настил. Старались они ради обогнавшего нас боярина в окружении дюжины дьяков и ратников. «Василий!. Румянец!..» – прошелестело на берегу. Два рослых ратника, спешившись, взяли под уздцы коня, на котором восседал грузный боярин. Вороной, оскальзываясь и хрипя, натужно внёс свою пыхтящую поклажу на мост.

Митрополит въехал на помост следом. Один из стражников заступил дорогу – Киприан показал великокняжескую грамоту, и мы пустили коней в галоп. Василий Румянец уже скрылся в воротах проездной башни, но подъёмный мост поднять ещё не успели. Мы въехали в Кремль. За нерушимыми крепостными стенами царило безмолвие. Среди шлёмообразных куполов церквей маячили обгорелые остовы теремов, чёрные на седом пепле. Печальная эта пороша скрадывала цокот копыт. Да что цокот! Самый тихий шёпот показался бы здесь воплем, потому что все живые звуки окрест поглотил приторный запах смерти. Кони, чуя его, храпели и натягивали поводья, норовя повернуть назад. Им было жутко на безлюдье. И вдруг словно из-под земли возник старик. У него были совершенно белые волосы и черное лицо. В руках он бережно держал что-то круглое, от чего никак нельзя было оторвать взгляд. Через мгновение я понял – это обуглившийся череп.

Гнедой под митрополитом, хрипя, встал на дыбы. Старик споткнулся, череп упал и рассыпался в прах: «Как же я теперь без тебя, Любушка?» Конь подо мной был смирный, и я, наклонившись, потряс старика за плечи: «Вставай, у тебя дел ещё много! Кто ж, кроме тебя, о душе её новопреставленной позаботится…» – «Да, надо!» – он провёл ладонями по лицу, слёзы смыли копоть с подбородка и щек, запустил пальцы в волосы – под пеплом оказались русые кудри.