Эдвард Радзинский - Апокалипсис от Кобы

В это время появилась процессия. Впереди важно шагал немолодой грузин Коба в зеленом френче, за ним – молоденький, узкоплечий высокий юноша. Замыкала шествие она. Несмотря на жару, Надя была в персидской шали, накинутой на плечи, – видно, ей сказали, что шаль ей к лицу. Это была пара юных Аллилуевых, определенных Кобой в его наркомат по делам национальностей. Они составляли тогда весь его штат. Надя именовалась машинисткой и секретарем Наркома, а Федя Аллилуев начальствовал над несуществующим Общим отделом.

За троицей гуськом шел солидный отряд – красногвардейцы и латышские стрелки. На глаз сотни три, не меньше.

Троица прошествовала через железнодорожные пути и вошла в небесно-голубой вагон, возглавлявший состав из трех вагонов. Мы с Серго последовали за ними. Красногвардейцы разместились в двух следующих вагонах.

…Вагон Кобы был роскошен: много бронзы, обит небесно-голубым шелком, что делало его похожим на бордель. Как объяснил Коба, вагон реквизировали у звезды цыганского романса певицы Вяльцевой.

Вот в этом небесно-голубом вагоне и состоялось последнее совещание трех полководцев. Серго, я и Коба – полководцы Революции, руководившие прежде только кучкой боевиков.

После совещания я пересел в бронепоезд Серго – в нашу главную боевую единицу…

Уже подъезжая к Царицыну, мы в бронепоезде получили веселенькую телеграмму. Оказалось, в самом Царицыне шел сейчас бой.

Местные власти по приказу Ильича решили вывезти в Петроград золотой запас, хранившийся в банке. И тогда отряд анархиста Петренко, дотоле сражавшийся вместе с нами, сбежал из города на телегах с пулеметами. Выехав за город, они залегли у железнодорожного полотна. Как только показался состав с золотом, пустили навстречу порожние вагоны. Состав с грохотом сошел с рельсов, один вагон опрокинулся. Петренковцы ворвались в эшелон. Убитые, раненые, кровь – все, как положено… И дальше – тоже, как положено: не просто забрали золото, а устроили обязательный митинг с пламенными речами рядом с трупами и горящими вагонами. Митинг постановил: деньги – народные, принадлежат народу, а совсем не правительству большевиков.

Так они сами рассказали потом на следствии. Но тогда…

Мы вынуждены были оторваться от поезда Кобы. На всех парах наш бронепоезд помчался к Царицыну. Поспели вовремя…

Петренковцы, окончив митинг, занимались увлекательным делом. Они стаскивали сапоги с убитых, достреливали оставшихся в живых и делили золотые монеты. Когда увидели приближающийся бронепоезд, бежать было поздно: наши красногвардейцы уже спрыгивали на ходу на насыпь. Стрелять не пришлось, банда подняла руки. И, как тогда было тоже положено, всех, кроме главарей, отпустили. Ведь это были вчерашние солдаты – народ, сделавший Революцию. Просто пока несознательный народ. Но главарей расстреляли. Самого Петренко с ними не оказалось.

Пока мы возвращали украденное золото, пришла новая телеграмма. Остатки банды во главе с Петренко и знаменитой атаманшей Марусей ворвались в город… Эта Маруся, дочь царского генерала, была воспитанницей того самого Смольного института, где родилась наша власть. Но теперь вместо томных подруг ее окружала пьяная голытьба. В белой черкеске, лохматой папахе, кокаинистка, безумная в похоти и жестокости, Маруся стала легендой…

Бронепоезд тотчас направился в город. И опять мы успели, бой был в самом разгаре. Петренко схватили прямо на улице. Марусю застрелили. Она лежала в уличной грязи с раскинутыми руками, золотая коса вывалилась в лужу. Из-под съехавшей на глаза папахи – прекрасное, совсем девичье лицо…

Петренко я расстреливал сам. По дороге предложил ему убежать, все-таки наш брат-революционер. Но он повел себя достойно. Сказал рассудительно:

– Мне без нее, дорогой товарищ, жизнь без особой радости будет. А без радости, сам понимаешь, на кой ляд она мне нужна?

Все он сделал, как положено. Перед расстрелом снял сапоги и сказал мне:

– Может, кому пригодятся…

Перед пулей выкрикнул:

– Да здравствует мировая анархия!

Я застрелил его. Горькая наша Революция!

Царицын оказался фантастическим средоточием всех течений, порожденных революцией, – эсеры, анархисты, монархисты… Так что расстреливать было кого. И Коба действовал. Расстреливал группами. Заводили грузовики, чтобы заглушать и выстрелы и крики. Трупы сваливали в мешки и присыпали землей. Ночью, в лунном свете, родственники копошились у могил, разрывали свежие ямы, искали близких. Им не мешали, боялись эпидемий. И родственники добросовестно выполняли за нас необходимую работу – сами (уже обстоятельно) хоронили.

Пленных и захваченных в городе офицеров (их обвиняли в заговорах) Коба пускал в расход, экономя патроны. Офицеров связывали, ночью грузили на баржи, вывозили на середину Волги и там топили…

Но в эти дни с расправами вышла заминка: Коба приказал расстрелять, конечно, по подозрению в заговоре левого эсера инженера Алексеева с сыновьями. Но его мать была известной революционеркой-народницей. Ленину сообщили об аресте, и он телеграфировал Кобе: «Срочно привезти гражданина Алексеева в Москву».

Коба показал мне телеграмму, усмехнулся:

– Ильич первым будет презирать меня, если в угоду слабонервным я изменю свой приказ. Он постоянно твердит: «Будьте беспощадны с левыми эсерами. Надо подавить этих жалких истеричных авантюристов…»

Самое ужасное – и теперь я не могу это понять, – я считал так же! Но на расстрел детей не пошел.

– Надеюсь, когда-нибудь тебя, мудака, подстрелит на улице вот такой сорванец, – сказал Коба.

Алексеева кончали в подвале ЧК на следующий день. Рядом с ним стояли двое его сыновей, мальчики шестнадцати и четырнадцати лет.

Говорят, чекисты начали бузить:

– Это что же, нам детей стрелять?! Не хотим!

Коба нашелся сразу:

– Кто не желает стрелять в выблядков белогвардейского генерала Алексеева? Шаг вперед!

Услышав про генерала, все остались в строю…

Вместе с телеграммой Ильичу о расстреле Алексеева («Ваше требование пришло слишком поздно») Коба послал сообщение: «Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, навожу революционный порядок. Через неделю отправим в Москву около миллиона пудов…»

Узнав о гибели Алексеева и его детей, Троцкий устроил скандал. Ильичу пришлось звонить Кобе по телефону и просить разъяснений. Он позвонил, но вдруг… стал плохо слышать. И вместо выговора прислал телефонограмму: «Пригрозите расстрелом бездельнику, который не может добиться полной исправной телефонной связи с вами». Этим дело и кончилось.

Все это время Коба жил и работал в вагоне своего поезда. Когда я навещал его, охрана останавливала задолго до его вагона (она стояла всюду на путях).