Эдвард Радзинский - Апокалипсис от Кобы

Помню ропот аудитории…

Коба добро улыбнулся:

– Зачем шуметь? Не надо шуметь. Надо выслушать до конца. То, о чем я сказал, будет опубликовано в газетах. Но, мижду нами говоря, существует то, что опубликовано не будет. Секретный циркуляр, где записано: ОГПУ сохраняет право ЧК расстрелять любого, кого сочтет врагом.

Аудитория счастливо засмеялась, захлопала.

– Право расстреливать будет иметь «тройка», состоящая из местного руководителя ОГПУ, его помощника и следователя, ведущего данное дело…

(Уже позже я узнал, что все руководители ОГПУ утверждались Секретариатом ЦК, то есть все тем же моим другом Кобой.)

– И эти «тройки» получат право расстрелять любого гражданина… включая нас с вами, – закончил Коба.

Смех в зале и снова аплодисменты. Поняли – ничего не изменилось.

…Впоследствии эти самые «тройки» по приказу моего друга Кобы расстреляют почти всех сидевших тогда в зале. Так веселившихся.

Но я должен отметить: всюду, где появлялся Коба, возникала некая аппаратная стройность. Теперь вместо множества руководителей мы, разведчики, подчинялись Иностранному отделу, во главе которого и стоял Михаил Александрович Москвин (настоящая фамилия – Трилиссер) – щеточка усов, черные волосы, вид обычного провинциального еврея… Это был страстный, темпераментный человек. Как и Коба, сын сапожника, старый большевик – боевик в первую русскую Революцию.

Кобе понравилось, что он тоже сын сапожника. Они даже поговорили о детстве. Но, услышав, что отец Трилиссера очень его любил и ни разу в жизни не ударил, Коба потерял к нему всякий интерес.

Вместе с Кобой они перестроили всю нашу структуру. Теперь при всех посольствах были созданы резидентуры. Наши агенты числились дипломатами и работали под прикрытием всех посольств и торговых представительств СССР.

Но главное, что сумел сделать Коба: непосредственной частью нашей разведки стал Коминтерн.

Бюро Коминтерна на Манежной площади – любимое место для всех нас, старых большевиков, мечтавших о мировой Революции. Мы основали Коминтерн в голодном 1918 году. В тот день целый свет собрался в одном зале. Смешение всех языков – недаром Татлин предложил построить здание Коминтерна в виде Вавилонской башни. Мы объединились с мечтой о будущем, небывалом мире равенства и братства, созданном мировой Революцией. «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Под грохот аплодисментов выступил Троцкий. Это была речь-клятва: «Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока мы не создадим Федерацию советских республик всего мира!.. Коминтерн есть партия всемирного революционного восстания и всемирной победы пролетариата». Его яростный голос слушал со страхом старый, сытый мир…

Коба тогда редко выступал в Коминтерне. И если выступал, то при насмешливом молчании зала. Впрочем, Коба чаще помалкивал, попыхивая своей трубкой, слушал соревнование наших Цицеронов – Зиновьева, Бухарина, Каменева, Радека… Думал ли уже тогда мой молчаливый друг, что все это пестрое вавилонское многолюдье, всех этих кровавых европейских идеалистов через полтора десятка лет он отправит в могилу? Думал! Точно думал, этот мастер очень длинных шахматных партий!

Каменев как-то сказал:

– Я хочу одного: чтобы он забыл обо мне.

Коба мог многое. Не мог он только одного: забыть про намеченную жертву и про намеченную цель.

Да, Коба мало говорил, но много действовал. И прославленный Коминтерн с благословения Ильича также начал контролироваться все тем же Секретариатом, то есть моим неутомимым другом. Именно тогда Коба прочно соединил Коминтерн с Лубянкой. Он потихоньку приучал брезгливых западных радикалов к тому, что Коминтерн – это часть Лубянки. Отдел международных связей – так скромно назывался главный центр ОГПУ внутри Коминтерна. Отделом руководил товарищ Пятницкий, носивший партийную бородку «а ля Троцкий». Отдел вербовал преданных коммунистов по всему свету. И превращал их в подлинных шпионов-профессионалов. Лекции по организации уличных беспорядков, курсы тайнописи читали наши сотрудники и ваш покорный слуга в их числе. А потом наши новые агенты расползались по континенту. В самом тесном содружестве работали теперь Пятницкий из Коминтерна и глава Иностранного отдела ОГПУ Москвин (Трилиссер). И я работал с ними обоими…

Но у Москвина-Трилиссера случилась беда. Он был слишком привержен идеям, слишком участвовал в партийных дискуссиях. И в конце 1929 года Коба убрал его из начальников Иностранного отдела. Коба сказал мне: «Если сотрудник ОГПУ услышал партийные споры, его задача – незаметно прокрасться к двери и убежать. Спорить вам не надо, вам надо выполнять».

Блестящего организатора Москвина-Трилиссера и исполнительного Пятницкого – обоих моих начальников мой друг Коба расстреляет в 1937 году.

Что ж, и Трилиссер, и Пятницкий знали, как убивать других. Я не раз получал от них «особые» шифрограммы. Одна у меня до сих пор хранится. В 1924 году, в Париже у меня была явка в портовом ресторане, которым владел француз-коммунист. Но вскоре я получил шифровку Трилиссера: «3970782850228702648600, 3970782850228702648600 и 3970782850228702648615». Что означало: «Владелец ресторана слишком говорлив. Необходимо устранить его и его дочь. С ком(мунистическим) приветом…»

Пришлось…

Потихоньку, незаметно сменил Коба при помощи Ильича и главное лубянское начальство. Дзержинский, совмещавший множество должностей (нарком путей сообщения и глава бесконечного количества комиссий), отошел от прямого руководства. Точнее, при помощи назначения на эти многочисленные должности Ильич вытеснил его из ОГПУ. Он был слишком прямолинейный и честный фанатик. Теперь же требовался исполнительный и, главное, покорный руководитель с обычным, то есть гибким, позвоночником российского бюрократа. Умевший часто и вовремя гнуться. Не прошло и шести лет со дня Революции, как потребовалось наше вечное холуйство. То, что презирали, над чем смеялись еще недавно! Так что никто не удивился, когда вместо фанатика Дзержинского во главе ОГПУ встал мой берлинский знакомец Менжинский.

Ильич не ошибся. Менжинский и вправду был безмерно талантлив в нашем деле. Незаменим в разработке самых головоломных провокаций. Он участвовал в делах нашего горького красного террора, хотя брезгливо отсутствовал при расстрелах. Но главное (в чем не сомневался Ильич) – «талантливый мерзавец» был готов выполнять любые приказания Вождя.

Как же быстро все поменялось при Менжинском! В очередной раз вернувшись в страну, я не узнал родную Лубянку. Из коридоров окончательно исчезли партийные фанатики и полуграмотные матросы. В кабинетах теперь сидели щеголеватые молодые карьеристы и весьма немолодые люди с подозрительной дореволюционной выправкой. Еще недавно таких мы доставляли в ЧК.