Михаил Кириллов - Мальчики войны

Жизнь была трудной и тревожной, в этом можно убедиться, увидев выражение лица нашей мамы на фотографии, сделанной перед самой войной, но мы, дети, были счастливы.

Я привожу эти воспоминания от себя, поскольку братишки мои тогда были совсем маленькие.

Не всякий взрослый теперь может сказать, что с ним было до войны, а мы, трое братьев, – можем.

Июнь был теплым. Окна в домах были открыты даже ночью. Мы жили на первом этаже и пеленки сушили в палисаднике. Братик, которого мы привезли из родильного дома, был крохотный, охотно сосал грудь и почти все время спал. Волосики у него были черные, а глаза – карие, такие же, как и у нас с Сашкой. Мама и папа звали его ласково Воробушек. Мама была счастлива и говорила, что мы – три танкиста: я – умненький, Санька добренький, а Вовка – красивенький. Она очень уставала: одной стирки сколько было. Я до сих пор вижу ее согнувшейся над стиральной доской. Бабушка, гостившая у нас, незадолго до этого уехала в Ленинград, и все свалилось на маму. Мы с отцом провожали бабушку на Ленинградском вокзале. Вокзал был светлый и уютный. Кто из нас знал тогда, что мы прощаемся навсегда?

Утром 22 июня мы – дети, как всегда, играли во дворе, на стадионе. Это было воскресенье. Было тихо и тепло. Вдруг подбежала соседка и что-то сообщила взрослым, которые были с нами. Что-то тревожное. Прозвучало слово: война. Женщины побежали по домам. Мы, дети, ничего не поняли, но почувствовали, что случилась какая-то беда, побросали игрушки и потянулись каждый к себе домой. Отец и мама уже были на месте, сидели у репродуктора и ждали. Передавали, повторяя, какое-то краткое сообщение. Отец сидел напряженный, как струна. Наконец начал говорить Молотов. Фамилия его была известна мне, он был нарком иностранных дел. Он говорил о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии, о том, что уже с ночи бомбят крупные города (называл Киев, Минск, Одессу). Говорил он негромко, но уверенно. Призвал к спокойствию и к борьбе с врагом. «Наше дело правое, мы победим!», закончил он свое выступление. Отец собрался, надел гимнастерку и пошел на завод. Мама объяснила мне, что означает непонятное слово «вероломно»: «Подло, без объявления войны». Объяснить слово «фашизм» было сложнее.

Война для московских ребятишек начиналась как медленно разгорающийся костер. Все оставалось прежним, нигде не стреляли, небо оставалось голубым, на веревках, как и прежде, сушилось белье, на улице грохотал трамвай. Все было обычным, но люди изменились сразу. В наших бараках жило много военных, все они, как и наш папка, несмотря на выходной день, ушли на завод. Он назывался НИИ артиллерийского приборостроения (НИИЛАП) и подчинялся Главному артиллерийскому управлению РККА. В последующие дни до нас доходили сведения, что завод поменяет свой профиль и станет выпускать снаряды. Со слов отца я знал, что из числа командиров и красноармейцев формируются кадры для партизанских отрядов, в том числе на нашем заводе. Заработали военкоматы. Слово «военкомат» я тогда услышал впервые. Люди уходили на фронт по повестке и добровольно.

Двор наш опустел. Изменились игры: мы теперь играли в партизаны, дежурили по двору. Кое-кто из соседей срочно выехал из Москвы, хотя ее еще не бомбили. Этих людей осуждали, говорили, что они «драпают». Детсад закрыли: становилось ясно, приближается эвакуация жителей. В июле стекла в окнах в домах и в заводских цехах в ожидании бомбежек стали заклеивать бумажными полосками.

Рассказывали, что некоторые ребята-старшеклассники убегали на фронт. Их ловили на станциях и в теплушках и возвращали домой. Мы считали их героями. Некоторые из них исчезали, может быть, все-таки добирались до войск.

В те дни наши соседи по дому скупали все, что было в магазинах и лавках. Карточная система еще не была введена. А мама увязла в пеленках и стирке. Только в июле ей подсказали, что надо бы и ей подкупить продуктов, ведь у нее трое детей. Мы пошли с ней в магазин, в который всегда ходили раньше. Полки были почти пусты. Продавщица посоветовала маме купить хотя бы печенья и конфет. Другого ничего и не было. Купили целую наволочку печенья – дешевого, шоколадного и конфет «Коровка». Купленное нам потом пригодилось.

Немцы наступали быстро. По радио выступил Иосиф Виссарионович Сталин («Братья и сестры!»), хотя я смутно это припоминаю. Прекратилась связь с Ленинградом, где жили дедушка и бабушка, и вся наша большая семья Кирилловых – рабочих и специалистов, работавших на артиллерийском полигоне и на заводах – на Ржевке и Пороховых. Прозвучало слово «блокада».

К концу июля Москва уже перешла на осадное положение. Появились противотанковые заграждения, в том числе перед р. Яузой, у ЦАГИ. По ул. Красноказарменной возили аэростаты, и бойцы разрешали нам помогать тащить их за веревки. По радио часто звучала песня «Вставай страна огромная, вставай на встречный бой с фашистской силой черною, с проклятою ордой!» Слушать ее было страшно, на душе становилось тревожно.

Когда сдали Смоленск, вышел приказ Сталина об эвакуации части заводов и всех семей военнослужащих за Урал. Я ведь только что перешел во второй класс, географию не изучал, но картой СССР и глобусом обзавелся и вместе с мамой внимательно следил за перемещением фронтов. Брату Саше еще не было и шести, он пропадал во дворе, но меня как старшего слушался.

28 июля нас, семьи, жившие в бараках, на полуторках отвезли на заводские пути у завода «Серп и Молот». Там мы еще полдня ждали погрузки в товарные вагоны. Их называли «теплушки». Помню, отец то появлялся, то убегал по своим делам. Когда погрузились и устроились на нарах, уже вечерело. Из путевой будки доносились по радио песни «На позицию девушка провожала бойца…», «Выходила на берег Катюша…».

Наступило время прощанья. Стали прощаться с отцом и мы. Вот тут-то я впервые почувствовал, что война это прощанье, это разлука. Как же было страшно маме с тремя ребятишками, младшему из которых исполнилось только 54 дня! Что нас ждало в эвакуации? Война коснулась нас.

В теплушке располагалось несколько семей. Почти все были с детьми. Были и пожилые люди. Многие ребятишки были мне знакомы по играм во дворе. Так что у нас быстро сложился свой круг.

В середине вагона была размещена печка – плита, которую топили дровами, заготовленными заранее. Труба от нее уходила в дверь вагона. Под печкой лежал железный лист, на который высыпались угли и зола. Очень скоро стало ясно, что печка нужна не только для приготовления пищи, в том числе нам, детям, но и для кипячения воды (стирка, питьевая вода).

Двери вагона были открыты, и это было опасно, так как дети заигрывались, бегали, несмотря на небольшое пространство посреди вагона. Поезд мчался или ехал медленно, и можно было видеть, как проплывали мимо мосты, речки, станции и поля. У открытого проема, отгороженного доской, всегда дежурил кто-то из взрослых. В составе поезда был старший. На остановках он забегал к нам и объяснял, где мы находимся и что впереди. Мы знали, что едем в Челябинскую область, в деревню.