Алексей Федоров - Моя война

Часа через два батьку вызвали на допрос. Его привели, меня взяли. В комнате площадью метров двадцать за самодельным столом сидел начальник полиции – невысокого роста, жиреющий, самодовольный, лет сорока – сорока пяти. За другим, маленьким, столиком сидел мужчина лет на десять моложе – следователь. Вопросы задавал начальник полиции.

– Так вы, говоришь, не партизаны? – начал расспрашивать меня.

– Конечно, нет, я же показал документы, – сразу отвечаю ему.

– Да, документы твои на столе. Вот они. Так… Идёшь домой. Молодец, так и надо. Довольно воевать. А кто, по-твоему, выиграет войну?

Я отвечаю, что победят русские.

– Почему? Ты разве не видел, сколько наших самолётов полетело на фронт, а большевистских самолётов и не видно. А Красная армия существует или вся уже сдалась?

Отвечаю, что армия существует, и очень большая.

– А воевать она хочет?

Говорю, что дерутся как черти.

– А чем же они вооружены?

Рассказываю, что Красная армия имеет хорошее вооружение, вхожу в азарт, начинаю рассказывать о разгроме немцев под Москвой. Слушают разинув рот. Чувствую, что зарапортовался, заканчиваю агитационную речь словами: «Ну мне всё равно, лишь бы до дома добраться». Следователь говорит: «Ты счастливый человек. У вас ведь в Белоруссии колхозов уже нет, землю поделили, а у нас на Украине колхозы ещё не распустили».

Прошу отпустить нас.

– Нет. Этого мы не можем.

Два дня нас держат в тюрьме, почти не кормят. Батька работает у начальника полиции, плотничает. Дня через три мы уже в конотопской тюрьме. Она недалеко от центра города, в каком-то бывшем административном здании.

Небольшие бывшие кабинеты окрашены масляной краской, деревянный пол тоже выкрашен. Спим на полу. Дневной рацион питания: граммов по восемьдесят хлеба и ведро горячей воды на всю камеру. Заключённым из местных жителей передают домашние посылки, а мы медленно умираем. Сокамерники с нами не делятся. Их всех ждёт смертная казнь, и тем более непонятно, почему они так жадничают перед смертью. На что надеются?

На допросе та же версия, что иду из-под Курска домой. Как спасения от голодной смерти, ждём отправки в лагерь военнопленных. Ведь там дают триста граммов хлеба и три литра баланды в день.

Ура! Через неделю нас отправляют в лагерь. Вернули документы, поверили, что мы не партизаны. Лагерь расположен в больших казарменных зданиях, трёх-четырёхэтажных. Общие нары заполнены до отказа людьми и блохами. Насекомые досаждают днем и ночью. Нам повезло – успели к завтраку. Получаем дневной паёк хлеба и, не успев получить баланду, буквально проглатываем его. Вот она, долгожданная баланда из варёного проса… густая. Но, к великому сожалению, она пресная, в ней нет ни грамма соли. Почему – непонятно.

Утром другого дня мы попадаем в команду, работающую на реке Сейм по перегрузке грузов (мост разрушен), идущих с севера и северо-востока в Германию. Из вагонов на паром и с парома опять на платформы грузим доски. Есть шанс на побег. И с той, и с другой стороны нас охраняют по два немца. Второй день работаю без батьки. Для него эта работа тяжела, и он пошёл с плотниками в город. Вечером предлагаю ему план побега. Батька бежать отказывается, ссылаясь на сердце, на наступающие осенние холода.

– Лучше я останусь здесь и попробую связаться с партизанами в городе, – говорит он. И добавляет: – Прости меня…

Я злюсь. Эгоизм молодости мешает мне понять, что человек в пятьдесят лет может быть больным и слабым.

На третий день работы в поезде, который подвозит нас от лагеря к мосту, разговариваю с одним парнем о побеге. Выслушав моё предложение, он вдруг начал кричать, угрожая, что расскажет немцам о моих планах. Сидящий рядом со мной молодой человек вынимает нож и приставляет его к горлу крикуна. Тот мгновенно замолкает и даёт слово, что никому ничего не скажет.

Наутро мы с моим новым приятелем обсуждаем план побега: во-первых, надо обязательно попасть в ту часть команды, которая работает на другом берегу Сейма, а во-вторых, мы должны постоянно держаться друг друга, чтобы сразу использовать любую возможность.

Утро четвёртого дня пребывания в лагере выдалось на редкость для нас удачное. Шел сильный дождь, был воскресный день, и на работу выходила только наша команда. Я прощаюсь с батькой, мы целуемся, на глазах у него слезы. Идем. Нервы напряжены. Удастся ли? На конечном пункте выпрыгиваем из вагона и мчимся к берегу, чтобы попасть на ту сторону. Благополучно переезжаем. Ответственный за работы немец заводит нас в уцелевший станционный дом, объясняет: двадцать человек сушат одежду, а другие двадцать работают. Через полчаса меняемся, а сейчас – быстро за дровами. Выходим, с нами ещё пять человек. Подмигиваю напарнику. И вдруг в ответ – отрицательное покачивание головой. Тихо спрашиваю, в чём дело. А он: «Я не пойду».

Ну и чёрт с тобой, пойду один!

Немцы вышли из станционного здания – это хуже. Собираю дрова, незаметно переползаю в канаву и бегу по ней. Сердце стучит, как молот. Ведь канава выходит прямо к зданию, и если часовой увидит, то обязательно подстрелит. Не увидел. То ли он глядел в другую сторону, то ли сильный дождь укрыл меня, но, пробежав метров сто по канаве и не получив пулю в спину, я мигом поднялся на железнодорожное полотно, пересёк его и без остановки добежал до леса. Промок насквозь, а на душе спокойно. Из меня рвётся привычный мотив: «В путь-дорожку дальнюю». Бояться погони нечего! Мой побег могут обнаружить только часов через восемь, а сейчас дождь смоет все следы, и собаки будут бессильны. Хочется есть. Обрываю остатки конопли и ем прямо с листьями. Иду лесом, полем, в деревни заходить боюсь. Но голод не тётка. Захожу – накормили, подсушил одежду. Дождь перестал, и я иду дальше. Снова зашёл в деревню. Накормили и дали хлеба на дорогу. Ночью, ворочаясь в копне соломы, я с тоской думал о том, как же тяжело в побегах одному, тем более – осенью.

День выдался солнечный, и утром я расположился в каком-то огороде, где обнаружил капусту и рыжие-прерыжие огурцы. Я так увлекся едой, что не заметил, как ко мне подошёл старик-сторож. Он улыбнулся и, ничего не сказав, вынул краюху хлеба и кусок сала. Я поблагодарил его, и, ни словом не обменявшись, мы расстались.

Пообедать мне удалось в полевой бригаде, что убирала картофель. Подошёл, поздоровался, объяснил, кто я. Меня пригласили поесть. Начали расспрашивать. Я стал рассказывать о разгроме немцев под Москвой, увлёкся. Женщина, пригласившая меня, вдруг шепчет: «Осторожнее, сволочи везде есть, заканчивай еду и уходи. Если приедут немецкие надсмотрщики, тебя могут выдать».

Иду дальше с таким расчётом, чтобы город Глухов остался левее. Ночью в лесу наломал веток березы, а костёр развести боюсь. Холод не даёт спать. Чтобы согреться, среди ночи пустился в пляс. Так и не уснул до самого утра. А при дневном свете увидел, что кругом в лесу всё покрыто инеем.