Алексей Федоров - Моя война

Случилось это на 5-й день. Сеновал был небольшой, и мы решили разделиться по двое. Мы с Николаем залезли в сарай на сено под самый конец крыши, а те двое пошли в соседний сарай. Кто из нас храпел – неизвестно, но собачонка учуяла, облаяла, собрала крестьян. Нас разбудили, когда приехал полицай. Сколько времени они кричали: «Прочь! Вон!» – я не знаю, но от этих истошных криков мы проснулись, пришли в себя и поняли, что вопли относятся к нам. Спустились на землю…

Полицай, приехавший на велосипеде, спросил, кто мы такие, а когда мы ответили, что русские, то крестьяне начали просить полицая оставить нас – у них не хватало работников. Полицай колебался, но, когда мы признались, что мы военнопленные, сел на велосипед и велел нам идти впереди. Понуря голову, мы шагали по дороге. Он пытался из нас выудить, откуда мы бежали, а мы у него – где находимся. Как и предполагали, находились мы юго-восточнее Мюнстера. Не торопясь, дошли до какого-то местечка, где полицай сдал нас в жандармерию.

О судьбе двух примкнувших к нам беглецов мы ничего не знали.

В крошечном карцере мы уныло глядели друг на друга – что-то будет? Не дай бог, вернут в лагерь – конвоиры забьют насмерть. Надо сочинить легенду. И мы быстро договорились…

Меня вызвали первым. В большом кабинете в левом углу стоял массивный стол, за которым сидел полный лысеющий жандарм в офицерском чине. В стороне от стола, у левой от входа стены, стоял здоровый рыжий детина-жандарм – рядовой. Меня ввел другой жандарм и поставил посредине кабинета. Оба, и офицер, и рядовой, в упор уставились на меня. Офицер тасовал какие-то фотографии, мельком взглядывал на них. Я смотрел в окно, приняв безучастный вид, но был в жутком напряжении, перебирая в мыслях легенду и непрерывно потея.

Прошло минут десять, которые показались вечностью. И вдруг дверь открылась, вошел небольшого роста молодой человек в гражданской одежде. Я повернул голову в его сторону как раз в тот момент, когда он вскидывал правую руку в приветствии и громко отчеканил: «Хайль Гитлер!» Наметанный глаз сразу определил – украинец, из штатских, переводчик. Сердце сжалось от страха – ведь, по легенде, я украинец, а переводчик по выговору сразу узнает, что я русский.

Он сел на стул, облокотился правым локтем на стол (видно было, что он знаком с офицером и не первый раз здесь), а рыжий детина подошел ко мне, повернул меня лицом к правой стене, подвел к ней вплотную, и я уперся в нее лбом. Своими лапищами взял мои руки у локтей и слегка отвел их назад, а коленом уперся в поясницу, и в это время офицер через переводчика спросил:

– Фамилия?

– Хоменко, – ответил я.

В это время рыжий рывком дернул мои руки вверх. Адская боль заставила меня вскрикнуть.

– Не врать! Как настоящая фамилия?

– Хоменко, – выдавил я.

Опять рывок, опять адская боль в плечевых суставах, я не вскрикнул, а заскрежетал зубами и почувствовал, как пот заливает и ест глаза. Вот она, дыба, пронеслось в голове.

– Фамилия? – опять рявкнул офицер.

– Хоменко!..

Еще рывок, туман в глазах. Я понял, что могу потерять сознание от боли, и испугался, что в бессознательном состоянии назову свою настоящую фамилию. Испуг пошел на пользу, и следующий рывок я выдержал более стойко. Наконец:

– Genug (довольно).

Рыжий отпустил мои руки, и они упали как плети. Жандарм поверил, что я Хоменко, и начал допрос. Руки болели, я с трудом приподнял правую, нагнулся к ней, чтобы вытереть пот с лица. Потом руки болели очень долго. Однажды во время боя, уже во Франции, я не мог держать в руках автомат и стрелял стоя, подвесив его на шею. Болели они и после войны. Даже теперь я не могу, например, швырнуть камень – рука сразу начинает болеть надолго.

– Откуда бежал?

– С фабрики.

– С какой фабрики?

– Не знаю, всего три дня как нас привезли.

– Что делал на фабрике?

– Возил кирпичи.

– Почему бежал?

– Конвоиры били и плохо кормили.

– Нельзя было бежать. Надо было жаловаться.

Побег – нарушение дисциплины, за это наказывают. Попал в плен – сиди до конца войны, а после отпустят домой, продолжал офицер.

– Чем питался в дороге?

– Где подадут, где украдешь…

– Это нельзя говорить, – вдруг перебил меня нарочито грубым тоном переводчик. – Будут судить и за воровство сошлют на каторгу. У них строго.

И перевел офицеру:

– Остатками овощей на полях, – (выручил!).

Если мне не изменяет память, на этом допрос закончился. Я выдержал экзамен. Выдержит ли Николай?

Меня ввели в карцер, а Николая взяли на допрос, но я успел ему сказать:

– Держись, Николай, выворачивают руки. Я выдержал. Держись, иначе хана. Переводчик выручил: «Питался остатками овощей на полях».

– Понял, – испуганно ответил он.

Его привели минут через 20, потного, в слезах, руки как плети, но в глазах – веселый огонек.

– Все в порядке, но руки изуродовали.

– Ничего, заживут!

Часа через два нас на машине отвезли в штрафное отделение лагеря «6-S». Мы испугались, что нас могут узнать, но вспомнили, что накануне побега произошла замена конвоя – прежних отправили на фронт, а взамен прислали инвалидов: кто без руки, кто без ноги. Эти-то нас не узнают, вот офицеров и унтеров заменили или нет, мы не знали. За своих мы не боялись, да они нас могли и не увидеть, ведь штрафной барак был в дальнем углу лагеря, за дополнительными рядами колючей проволоки, и пленным подходить к нему не разрешалось.

Как назло, заболел немец-переводчик, и мы просидели дней семь – девять в карцере, а пребывание в нем подарком судьбы не назовешь. Духота. Смрад. Теснота – двухэтажные нары на маленькой площади (3×3 м), два отверстия для вентиляции размером 30×15 сантиметров (в них удобно было оправляться с верхних нар), параша в углу. К концу недели в наш карцер набилось 18 арестантов. Все беглые. Кормежка обычная, лагерная. Суп из брюквы и три картошины на второе – обед; 300 граммов эрзац-хлеба, эрзац-кофе – завтрак; 20 грамм маргарина, эрзац-кофе – ужин. От духоты и смрада все лежали без движений. Но спали как убитые. К концу недели все мы пожелтели и опухли.

Конечно, было много разговоров и рассказов. Никто не знал, что его ожидает после допроса (все были дилетантами в побегах в Германии), но настроение было приподнятое. Все-таки попытались! Примерно на третий день нас вывели на воздух и усадили на травку. Принесли стул, поставили его перед нами, и все 20 минут там были мы, стул, охрана и солнце. Дышим – не надышимся. Обмениваемся мнениями, что нам предстоит сейчас. Предположения самые разные. Но вот уж чего никто не мог предположить, так это того, что в чине старшего лейтенанта к нам явится власовский агитатор.

Ничего нового из его выступления мы не узнали. Всем было известно, что гитлеровская Германия наш «лучший друг», что большевикам скоро наступит конец, что русский народ вот-вот приобретет свободу и что мы должны помочь ему в этом благородном деле, вступив в РОА (Русская освободительная армия), которой командует «истинный патриот» и «сын русского народа» генерал Власов.