Влас Дорошевич - Вихрь

Пётр Петрович чувствовал себя отвратительно.

Сегодня утром, за чаем, жена обратилась к нему с вопросом, который раздаётся теперь в каждом русском доме, в каждой русской семье, везде, где встретятся двое русских людей:

– Чем же всё это кончится?

Пётр Петрович вышел из себя.

– А чёрт его знает, чем это кончится. Что я, пророк, что ли? – крикнул он.

Да ещё при детях.

Это было дико, «по-хамски».

Вставая из-за стола, Пётр Петрович поцеловал. Анне Ивановне руку несколько раз и пожал, словно прося прощения за безобразную выходку.

Но Анна Ивановна не сердилась.

Она посмотрела на мужа с глубоким сожалением.

И от этого сожаления Петра Петровича дёрнуло.

Бывали минуты.

Казалось, придётся бросить всё и эмигрировать за границу.

На сколько времени? Быть может, совсем, навсегда.

Но и тогда Анна Ивановна смотрела на мужа с верой.

Теперь с сожалением…

«Так сестра милосердия смотрит на тяжелораненого, про которого она знает, что ему умереть».

Пётр Петрович чувствовал себя отвратительно.

Теперь он шёл к жене поболтать, загладить утреннюю сцену.

Но из соседней комнаты услыхал голоса и остановился.

Ему не хотелось видеть посторонних. Не хотелось видеть никого.

Раздавался голос Анны Ивановны.

Она говорила нараспев, жалуясь, с глубоким страданием, то же, что говорят теперь в каждом доме, в каждой семье, везде, где соберётся хоть двое русских:

– Что ж это такое делается? Что делается?

Раздался голос Марьи Васильевны.

Она говорила тоже нараспев и жалуясь.

Все говорили нараспев и жалуясь!

«Так говорят только после катастрофы. Когда всё сгорело или умер близкий человек!» с отчаянием подумал Пётр Петрович.

– Не знаешь, куда деться. В деревне мужики, в городе какие-то чёрные сотни! – жаловалась Марья Васильевна.

– Газеты возьмёшь, ещё страшней! – запел и зажаловался третий женский голос. – Совсем война! Убит… убит… ранен… взрывом бомбы… два залпа… пять залпов… при помощи холодного оружия… действиями кавалерии… заключено перемирие… Ратификация мирного договора между татарами и армянами… Прямо с театра военных действий!

– Всё поднялось, взбаламутилось, – заговорил четвёртый женский голос, – муж говорит: «Не жизнь, а афиша какой-то феерии, в которой ничего не поймёшь: народ, казаки, студенты, гимназисты, рабочие, татары, армяне, телохранители и прочие».

Разговор, как всякий русский разговор, и тяжёлый и лёгкий, начинал, видимо, сбиваться на остроумие.

– Это, знаете, совсем напоминает бутылку квасу! – раздался вдруг молодой и весёлый голос чиновника особых поручений Стефанова.

Пётр Петрович даже с кресла поднялся, на которое было присел.

«Этот ещё зачем у нас?!»

Всё ему было противно в этом юноше.

И фамилия.

Степанов, который переименовал себя в «Стефанова».

– C'est plus noble! Лучше звучит.

И всегда радостный, весёлый голос, что бы в губернии ни делалось.

В уезде «бунт». Двинулись войска. Губернатор едет:

– На этот раз показать действительно, что такое власть!

Всё кругом в ужасе пригнулось, сжалось.

А «Стефанов» едет за губернатором и говорит тем же радостным и весёлым голосом.

И до мерзости приличная фигура этого искательного юноши.

И тайная, робкая страсть, которою он считает обязанностью службы сгорать к губернаторской дочке.

Всё.

Всё противно, всё отвратительно.

Пётр Петрович чувствовал оскорбление, что Стефанов появился в его доме.

– Стефанов в доме Кудрявцева!

Это звучало дико.

Это заставляло Петра Петровича дрожать от обиды, от омерзения.

Всё, что он ненавидел, соединилось в эту минуту в этом «мальчишке».

«Как его приняли? Как ему, ему в голову могло прийти явиться к нам?! До чего же, до чего же я дошёл?!»

Стефанов говорил своим молодым, весёлым, радостным голосом.

Повторял, вероятно, в пятидесятый раз «удачное» сравнение, в новом успехе которого заранее был уверен.

– Это совсем похоже на бутылку квасу, в которую пустили изюмину. Всё заходило, зашипело, закипело, изюмина запрыгала, откуда-то пошли какие-то белые хлопья…

Пётр Петрович, на помня себя, дрожа, боясь, что сейчас раздастся смех, шагнул к двери.

Войти.

«Я не позволю в моём доме сравнивать мою родину с какой-то дрянной бутылкой квасу. Как вы смеете, мальчишка, ругаться над родиной и шутить в эти минуты? Подшучивать над родной матерью в то время, как она, израненная насмерть, истекает кровью. Как ты смел делать это в моём доме? Вон, мерзавец!»

Пётр Петрович уже взялся за портьеру чтобы отдёрнуть.

Но остановился.

«Сделать скандал с мальчишкой! Только этого ещё мне недоставало!»

Что же случилось? Как могло это случиться?

Он, Кудрявцев.

– Ваше имя – знамя! – сказал, весь дрожа от волнения, на одном из банкетов какой-то земский врач, которого он никогда не знал и не видывал раньше.

И эти слова были покрыты громом аплодисментов.

Всё собрание, полторы тысячи человек, поднялось и стоя аплодировало Петру Петровичу.

Аплодировало десять минут.

Стоял сплошной, неумолчный треск.

Словно что-то рушилось. Словно трещали и ломались какие-то заборы и преграды.

Пётр Петрович стоял, опустив голову, словно выслушивая приговор, обязываясь подчиниться ему.

Стоял не кланяясь, задыхаясь от поднимавшихся слёз.

Повторяя всей восторженной, взволнованной, в какую-то недосягаемую, святую высь вознёсшейся душой «Ганнибалову клятву»:

– Умереть, но не опустить знамени. Ни на вершок. Ни на четверть вершка. Чтоб никому, никому не показалось, что знамя поколебалось. Чтоб не раздалось крика ужаса одних, крика радости других.

Его душа «принимала святое крещение в вожди».

Так он определил, потом в своих записках то, что пережил в эти минуты.

«Гражданин» звал его не иначе, как Равашолем.

Губернатор…

Губернатор человек военный, говорил, что:

– Если б в Версале был дельный полицмейстер, никакой бы и революции во Франции не было. И Мирабо бы не пикнул.

Губернатор звал его «Мирабо».

И говорил о нём не иначе, как приходя в сильнейшее волнение и сжимая кулак, как «дельный полицмейстер»:

– Этот Мирабо у меня-с. Это слава Богу, что у меня-с. Я вот его где держу. И посматриваю: тут ли? Да-с! Это – Мирабо!

Кажется, губернатор даже гордился, что именно у него «проживает» Мирабо. Как гордится участковый пристав, что у него в участке живёт миллионер.

«Кудрявцев» – это стало именем нарицательным.

«Кудрявцевых у нас мало», писали одни газеты, когда решались рискнуть упомянуть его имя, вопреки циркулярам.

«Кудрявцевых развелось слишком много», писали другие газеты невозбранно, во всякое время.