Иван Лукаш - Сны Петра

Смутным гулом накатывал бой прусских барабанов. Синие косы у леса – не туман, а кривые линии вышедших пруссаков. Уже вспыхивают белые огни прусских касок, белые ремни.

Звякнула в ясном воздухе, загреготала, как медный жеребец, ранняя пушка, шуваловский единорог.

Белобородов пригнулся к Мортире-Сударыне. Смуглое лицо сержанта озлилось и потемнело:

– Мы тако ж поздравствуем их брандскугелем, сторонись, Степан, – пли!

Воздухом сильно махнуло полы красных кафтанов. Арефьев зажал уши.

– Каково-то им учтивство наше? – оскалился Белобородов.

Озаряясь огнем пальбы, то гасли, то вспыхивали медные орлы на шапках бомбардирских сержантов.

Как паруса, бегут по темному полю дымы пушек, к лесу, к оврагам, где кривятся и выгибаются синие линии пруссаков.

– В буерак его не пустить: туды не шарахнешь, – хрипло выдохнул Белобородов. От пороха его лицо посерело, запеклись губы. Белки сержанта сверкали.

И когда прорвало пушечный дым на один миг, услышал Арефьев, как с прусской стороны плывет торжественный хор голосов в холодном крике гобоев и ворковании валторн.

Пруссаки идут в огонь с пением молитвы:

– Господь, я во власти Твоей…

Арефьева затрясло. Это был не страх, не была лихорадка. Это был восторг.

Белобородов хрипло командовал:

– Банника подавай, копоти набежало, банника!

В дыму блистал сержантский кафтан, точно облитый кровью. Жесткие букли Белобородова развились, мука сошла с потом, и пряди хлестали его по глазам.

От пальбы мортиру откатывало, оба сержанта падали на медное дуло.

– Некуда боле бить, в лощину зашедши, – присел вдруг на корточки Белобородов, вращая белками.

Арефьев тоже присел. Под пушкой бомбардиры походили на двух красных белок.

Черная граната зашуркала по траве, подпрыгивая, как чугунный мяч. Бомбардиров засыпало песком, сухими ветками.

– Не трясись, сиди, – сказал сержант. – Пруссак почал бить…

Из-за серых, обмазанных известкой, каменьев ограды тесными кучками выбегали солдаты. Мундиры маячили в дыму светло-зелеными пятнами.

Солдаты падали в траву, отстреливались в дым с колена, на бегу откусывали патроны. Жались тесной толпой, как колючее стадо, выставляя во все стороны штыки.

Один прыгнул через красный лафет, на черной сумке пылающие бронзовые гранаты.

– Гренадер, стой! – крикнул Белобородов, вскакивая на ноги.

Гренадер оглянулся. Это был старый солдат в колючей щетине, небритый. Размокший подкосок прилип жидкой прядью к щеке:

– Чего стоять? Ворочай! – Пруссак хлещет! Картечи…

Граната, шипя, запрыгала в траве, вырвала длинную песочную полосу. Дунул звенящий грохот. Арефьев кинулся было за гренадером, но сержант цепко ухватил его за руку:

– Степан, а-а-а, Степан… Ранен я… Но-о-гу.

И увидел Арефьев глаза Белобородова, серые, с бархатными клинками, каких никогда не видел раньше, и его ощеренные зубы.

Московские гренадеры бежали мимо их, в дым, назад.

А вверх по откосу скорым шагом шли на бомбардирскую батарею прусские солдаты в синих мундирах с белыми ремнями патронташей и в серебряных острых касках. Высоко и дружно выкидывали ноги из травы. Черноусый пруссак прыгнул через каменную гряду, опираясь на руку. С размаха верхом вскочил на гаубицу, что завалилась боком в траву. Лицо пруссака в подтеках пороховой гари…

– Марш, марш! – рвется гортанная команда.

Пруссак тяжело перевалился с пушки, тумпаковая каска упала в траву, покатилась, блистая, к ногам Арефьева.

По багровому лицу пруссака катит пот, сбиты на ухо мокрые, густо набеленные букли.

Арефьев взвизгнул и, трепеща, захватывая дыханием гарь, быстро подтянул сержанта под мышки, перевалил на спину…

Бомбардирский кафтан Арефьева замигал в дыму.

Московскую батарею на старом кладбище взяла штурмом прусская гвардия…

Синие волны прусской пехоты вынесли из леса Его Величество короля Фридриха. Грудастый белый конь плывет с синими волнами, точно клуб сияющей пены.

Смахивая пот с ресниц, король пристально оглядывает даль серыми навыкате глазами. У глаз напряглись три резких черты.

Король в синем мундире, закиданном табаком, в сапогах иссохших и весьма красноватых. Шпоры срывают конскую шерсть. Его Величество искал табакерку в кармане, оборвал о пуговицу мундира кружево манжеты, но тощие пальцы не находили табакерки, натыкаясь на золотую карманную готовальню.

Осипшие от крика, у боков коня, у порыжелых сапог трутся плечами и локтями гвардейцы. В кислой духоте нечем дышать. Натуженные лица побагровели. Спирает грудь вонь сукна, потников, навощенных голов. Солдаты изнурены огнем и жарою, у солдат не хватает дыхания.

Его Величество быстро оглянулся, ухватясь рукой за заднюю луку седла, крикнул что-то гортанно и весело, поднял над головой черную треуголку. На тулье засквозили дырки от пуль. Зной горячо дунул по его голове. Осипший вопль тысячи грудей подхватил команду короля…

Скатываясь в овраги, заклепывая пушки, выхлестывая глаза в колючем кустарнике, бегут от пруссаков светло-зеленые толпы русских. Прыгают через лафеты, шарахаются на шатры, разносят артиллерийские понтонные фуры, шесты полковых значков, коновязи.

Арефьев, глотая пот и пыль, едва волочит Белободорова. Сержант костляв и тяжел.

– Братцы, православные, помогите товарища доволочь, не покиньте, родимые, – звонко, по-бабьи, причитает Арефьев, ничего не видя.

– Экий паря-визгляк, – наклонился к нему московский гренадер. – Увесь фрунт порешен, а ты… Эй, Аким Блохин, скидавай ружья бонбардера волочь… Ребята, строй фрунт: чего распужались…

Гренадеры свалили сержанта на ружья. Арефьев побежал было за ними, но кучка мальчишек-барабанщиков в пестрых красных куртках с желтыми наплечниками понесла его к соснам. Лица у барабанщиков были бледны, без кровинки, мальчишки прижимались друг к другу и ревели в голос.

На проталине за соснами Арефьев увидел ряды конских задов, крутых, с перекрученными в узел хвостами.

Там строилась конница. По людям и лошадям дрожью ходило чаяние атаки.

На тяжелом рыжем коне, сочащим рдяными ноздрями, вдоль драгунских и кирасирских полков медленно ехал генерал-аншеф граф Фермор.

Он был в голубом кафтане с голубой шелковой лентой через грудь. С трудом натягивал он на руку огромную лосиную перчатку с раструбом. Его черная шляпа с пышным галуном низко сидела на бледном лице, подстегнутая под подбородок ремнями.

Литаврщики, скуластые меднорылые киргизы, тряхнули шестами с изогнутыми, как на китайских пагодах, серебряными ветками. Брызнул дружный звон.

Генерал-аншеф пригнулся к парчовому седлу и потянул из чушки пистоль. Перелилась радугой перламутровая насечка.