Владимир Колотенко - Дайте мне имя

В том-то и штука, что исполнить всю правду – дело не шуточное. Что за правда такая? Даже поджаристый блин луны, вылупив спелое око-желток, ожидает ответа. А ответ прост, как запах пустыни. Вот я и иду через ночь, уставший и счастливый, насвистывая, с царем в голове, по змеистой голубой дороге… Только бы не проспать восход солнца. Первый луч новой эры, первый день. И начало нового мира. Теперь все зазвучит впервые: имена и названья предметов, вероломных эпох и приветливых эр…

Кончилась эра греха, кончилась! Это да, это верно. Вот-вот клюнет скорлупу жизни начало, а начало всегда трудно. Вот я и тружусь, тужусь. Может быть, сегодня, сейчас и начнется новая эра? Когда тебя посещают такие мысли, разве можно оглядываться назад?

Я и не оглядываюсь.

Такое не забывается:

– Я люблю тебя, слышишь, слышишь?.. Знаешь, как я тебя люблю!

– Как?

– Ну, знаешь…

– Как?

– Люблю так, что…

У нее перехватило дыхание.

– Что такое любовь, расскажи…

– Это… – произношу я, но она обрывает меня.

– Да-да-да… говори!

– Это…

– Да!!! Дадада…

– … такой, знаешь, редкий дар…

– Точно! Дар!.. Говори, говори…

Как сияют ее глаза!

– …это редкое сочетание, да, созвучие!.. Такой, знаешь… союз, вечный праздник… Это как бы пульс в пульс…

– Точно: праздник! И – пульс в пульс! Это… да?!.

Я киваю: еще бы!

Ночь на море вдвоем… Сдержанный блеск ее очарования… Это – совершенно. Такое не забывается…

Такое – не забывается! И, как все настоящее, не умирает.

Ялюблюялюблюялюблю…

Мне казалось, что этот звук не умрет никогда… Я понимал, что вот такими редкими мгновениями и нужно наполнять свою жизнь, чтобы затем оставшиеся годы жить этими мгновениями.

Теперь бурдючки можно положить в мешок. Что там еще? Ножичек. Завернутая в тряпицу высохшая краюха хлеба, еще какие-то немудренные пожитки… Я запускаю руку в котомку по самый локоть и пальцами слепого, как щупальцами, шарю в глубине. А это что? Ах, свирель! Господи, как я мог забыть про нее! Я вынимаю ее из котомки и откладываю в сторону. Теперь-то она мне нужнее всего. Но прежде мне нужно закончить начатое. Когда все, что может гореть, привязано к посоху, когда завязана последняя тесемка, я поднимаюсь с колен, встаю в полный рост, привычно думая о своем, затягиваю пояс на бедрах… Но где же пояс? Его нигде нет. Приходится отвлечься от собственых мыслей и осмотреться: ни пояса, ни хитона, никаких одежд. Господи, Боже мой, с этими мессиями у Тебя всегда были проблемы. Какой пояс, какой хитон?! Все ведь изодрано в клочья и привязано к посоху. Только ножик, свирель и два бурдючка лежат на земле. В стороне сиротливо – пустая котомка. А вот и сандалии, стоят, как живые. Как ужасны пустые штиблеты! Что это – умопомрачение? Такого за мной еще не водилось. Я стою под деревом, шелестит листва, щебет птиц и в полнеба заря. Первые лучи – как корона. Это не сумасшествие – второе рождение. Ум мой ясен, глаз зорок, я пьян не вином, а будущим. Сначала я надеваю сандалии, высыпав из каждой по горсти песка. Затягиваю ремешки, стоя, оперевшись голой ягодицей о ствол смоковницы. Затем собираю в котомку скудные пожитки: два бурдючка, ножик, свирель… Я беру свирель нежно, как берут хрусталь, обеими руками и, зажав котомку между ног, прижимаю свирель к губам. Но не играю. Я только примеряю роль пастуха, да-да, пастыря, со свирелью в руках у беззвучных губ. Мне теперь незачем ором орать, зазывая отбившихся от стада овец, достаточно легкого дуновения. Сладкая музыка – вот мой кнут. Не ор и не окрик, только любовь. Никакого понукания.

И вдруг я хохочу. Я просто умираю со смеху, мне не хватает воздуха, у меня даже судороги в животе, а на глазах слезы. Я не могу с этим ничего поделать, смех душит меня, ну и потеха! Это не истерика, нет. Я просто вижу себя со стороны: голый, совсем голый, Адам в раю, между ног котомка, а у губ дудочка, из которой не сочится ни единого звука. Ну и картинка – курам на смех. Даже птицы притихли, пораженные увиденным: вот так да! Только утренний ветерок приветствует меня, шевеля волосы. Я понимаю, что настал долгожданный час: либо отступить, либо ринуться в путь. В этом для меня сейчас все! И если я уж приму решение – меня не остановит ничто. Наконец я успокаиваюсь. Беру котомку, кладу в нее свирель. Теперь очередь посоха. Я закидываю котомку за левое плечо, а правой рукой, присев, беру посох, прикладываю ладонь к рукояти и крепко обхватываю пальцами. Так берут меч, готовясь к победе. Но я беру не меч, а факел. Теперь я встаю, – Адам с котомкой за плечами, голый Адам, но в сандалиях, а в правой руке – факел, ждущий огня. Я делаю первый шаг навстречу солнцу и прошу у него огня. О том, сколько гореть этому факелу, я не думаю.

Когда мне бывает действительно трудно, я ухожу от людей, бегу, преследуя заходящий, катящийся в ночь малиновый круг, словно хочу настигнуть его и поведать о своих сомнениях и трудностях, но он вдруг касается горизонта и на моих глазах прячется от меня сначала чуть-чуть, затем все больше и больше, падая и падая вниз, как в пропасть, так, что глазом заметно, я бегу все быстрее и быстрее, и вот уже только половина светила видна и она уже начинает уменьшаться, и вот виден только яркий малиновый серп, который тут же на глазах превращается в пушечный выблеск, и мне нужно подпрыгивать, чтобы снова видеть истонченный серп, который после третьей или пятой подпрыжки снова выблескивает малиновым пятном, и сколько я потом не прыгаю, как только не ускоряю свой бег, как не тянусь к солнцу, даже взобравшись на камень и встав на цыпочки, я понимаю, что мне никогда до него не дотянуться… Даже заберись я на самую высокую крышу или на дерево… Никогда. Пока светило само не вернется с рассветом ко мне. И все же я благодарен ему за то, что трудности мои остались далеко позади. Я с благодарностью закрываю глаза и беру в руки свирель.

Если бы я через сотню лет принялся снова проповедовать свои истины, это не дало бы ничего нового. Даже сейчас мне не приходит в голову на этот счет никаких идей. То, о чем я так долго рассказывал, теперь нагоняет на меня скуку. Скажем, эта история с сокровищами на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Я и через две тысячи лет скажу всем: собирайте их не на земле, а на Небе. Я понимаю, что есть слова, над которыми время не властно. Поэтому и не позволяю себе никаких начинаний, иначе грозит опасность повториться.

Удивительно, что из всего сказанного я не записал ни единой строчки. Во всяком случае, никто не может похвастать тем, что знает мой почерк. Не помню, видела ли Рия когда-нибудь мои каракули. Ей иногда кажется, что я говорю так, будто бы обо всем все знаю.