Владимир Колотенко - Дайте мне имя

Никому еще не удавалось укротить наплыв воспоминаний. Они то и дело возвращают меня в прошлое.

– Ри, – произношу я, – ты задержалась и…

На это замечание она, женщина-порох, только улыбается. Ее глаза – светоносный колодец.

Чтобы не впадать в ревность, я выбиваю резец рубанка и правлю его на оселке. Я люблю ее, и мне еще никогда не удавалось скрыть от нее приступ ревности. Ей это нравится. Ее прошлое, о котором я знаю все до мельчайших подробностей, меня не интересует. Мы никогда о нем не говорим. Можно, конечно, притвориться и уговорить себя, что какие-то там патриции или полководцы, кому она дарила свою любовь, не стоят подметок моих сандалий, но забыть это невозможно… Простить – да! Мое всепрощение не имеет границ. Но наша память устроена так, что чем больше ты стараешься что-то из нее вычеркнуть, тем больше это что-то запоминается.

– Ри, – говорю я, – давай ужинать.

Теперь мои пальцы купаются в ее волосах.

– Ешь, я сыта.

Сейчас требуется сдержать себя от любых вопросов и выразить лишь сожаление о том, что ужин снова придется разогревать. Можно, правда, проявить заботу о ее самочувствии:

– Как твой голеностоп?

Вчера, резвясь на лужайке, она оступилась. Я был готов нести ее на руках.

– Спасибо, – говорит она, – все в порядке.

Я ношу ее на руках, и это нам нравится.

Вскоре она рассказывает о том, как неделю назад посетила друзей.

– Что у тебя, собственно, с этим?..

Молчание. Тот, о ком мы говорим, не может быть моим соперником. Наверное, не может.

– Ри, – произношу я, – ты не можешь себе представить…

Мне нужно взять себя в руки.

– Я в отчаянии…

Она не верит: отчаяние еще ни разу не заставало меня врасплох.

– Я в отчаянии, – повторяю я, – ты слышишь?

Молчание.

– Я думаю, – говорю я, – что ему нужно воздержаться от посещений нашего дома. Твои званые вечера…

– О чем ты говоришь?

Я спрашиваю, помнит ли она свое обещание относительно той истории с розами, которые так и не расцвели в том розарии. Каком обещании? Она уже забыла ту историю. Ей подавай новую. Рия в восторге не только от того, что ей удалось меня раскусить (хотя я так не считаю!), но и от ломтика жареной рыбы, на котором еще пузырится масло. Ей вообще нравится, когда я хозяйничаю у огня.

– Я давно хочу тебе сказать…

– Уйду. Будешь донимать – уйду…

На мой взгляд, это не очень удачная шутка. Но меня ничуть не волнует ее угроза. Я просто слишком счастлив в эту минуту. Счастлив ее дыханием, ее запахами, огнем в камине, терпковатым вином и вкусным ужином…

– Слушай, – говорит Рия затем, – давай еще выпьем вина.

Этим предложением она открывает счет: один – ноль в ее пользу.

Бывает, что Рия показывает характер. Ни с того, ни с сего у нее вдруг портится настроение.

– Ри, – произношу я, – ты и представить себе не можешь, каких мучений мне стоит твое упрямство и все эти твои штучки с…

– Принеси мне, пожалуйста, масло.

Пожалуйста.

– Ты ведь знаешь, что я не могу упорядочить свои мысли, когда голова забита…

– И воду нагрей.

– Хорошо, но…

Наступает молчание, которое сопровождается лишь потрескиванием разгорающихся в очаге сухих веток. Минуту-другую я выжидаю, затем снова принимаюсь за свое.

– Слушай, – говорю я, – ты сегодня прекрасно выглядишь…

И дарю ей комплимент насчет ее новой накидки.

– Она у тебя, как дыхание ночи…

И несу всякую приятную чушь вперемешку с поцелуями, которыми покрываю ее лицо, шею…

– И эти бусы из мелкой каменной крошки совсем не синие, а бирюзово-голубые, как твои глаза под водой в солнечный день – немыслимая лазурь…

– Это не мой цвет.

– Какой же твой?

Она поднимает веки и какое-то время смотрит на меня, как сквозь воду. Затем произносит:

– Какой ты смешной. Налей-ка мне лучше воды.

Я наливаю.

Она всегда наблюдает за мной, когда я выполняю какой-нибудь из ее капризов, и у меня просто все валиться из рук, и все дела мои идут из рук вон как плохо. И то у меня не получается, и это…

– Будешь злиться – уйду.

Но я и не думаю злиться!

Моя ей ноги и затем умащивая их миром, я умираю от наслаждения. Эти пальчики и лодыжки, эти голени и коленки…

Рия улыбается.

– Ты у меня замечательный, – хвалит она, – если хочешь – все можешь.

Она произносит это так, словно радуется своим словам. А у меня от ее похвалы вырастают крылья.

– Ладно, – говорит она, – спасибо.

А у меня развивается приступ нетерпения.

– Риечка…

– Ну-ну-ну…

– Но я же, ну как же, ну вот же, смотри, я просто лопаюсь…

– Не спорь со мной!

Ах, значит, так!?

Проходит неделя. Все эти дни я мечтаю, исхитряясь и заглядывая в глаза, подкрасться к Рие, приблизиться к ней хоть на шаг, чтобы добиться ее расположения. Ни-ни. И тут наступает момент, когда любая мечта разбивается вдребезги, как только я вижу Рию, стоящую на камне, озаренную ранними лучами утреннего солнца. Обе руки закинуты за голову, левая нога согнута в колене. Глаза закрыты. Она раньше меня доплыла до камня, и уже встречает солнце, стоя в своей излюбленной позе. Какое-то время Рия будет набираться энергии солнца, подняв руки и подставив ладони навстречу лучам, затем прыгнет в воду. Я жду с закрытыми глазами и, как только слышу всплеск, тоже ныряю. Забираюсь поглубже, где давление воды повыше и, как заправский ныряльщик, делаю два-три резких гребка руками, складываю их вдоль бедер и с открытыми глазами мчусь сквозь быструю воду что есть сил к Рие, вижу ее мерцающее в подводных бликах сильное смелое тело, его стремительные извивы, выпрямленные водой быстрые волосы… Ее движения точны и прекрасны. Когда она обнаруживает меня в воде, ее глаза смеются, она тянет ко мне руки, она знает, что я не могу удержаться от того, чтобы не прикоснуться к этой упругой бронзовой коже, и вот наши тела уже сплетаются в единый клубок…

– Ты спишь?..

И глаза приходится открывать.

Что же, по сути, происходит? Один человек, занятый, главным образом, тем, что более не в состоянии сдерживать себя, чтобы не вмешиваться в существующий порядок вещей, решает раз и навсегда: человечество достойно лучшей участи. Он вдруг осознает, что страшный гнет тирании, кровавого диктаторского режима может быть навсегда сокрушен. Это понимание приходит к нему не сразу, а после длительных мучительных раздумий, которые терзали его ум более двух десятков лет. Его обуревали сомнения: c какой стати именно ты? Когда-то он задавался подобным вопросом и, не находя ответа, мучился, примеряя роли поводырей человечества. Теперь он нашел себе роль. Теперь он твердо уверен, что роли никакой нет, что то, чем он занят каждое мгновение жизни, уже не игра роли, а сама роль. Ее блистательное воплощение в здоровом красивом стройном теле с кудрявой головой на плечах, с прекрасными мыслями о счастье.