Жуан Люпен - Прошу, люби меня

В двадцать два я окончила институт, а значит, этот год прибавил мне одну вещицу, саму по себе бесполезную, если бы за этим не стояли пять лет усердной, и не очень, учебы, новые знакомства и новый социальный статус. Я была теперь дипломированным специалистом – психологом-консультантом, но без опыта работы. А значит, имела то, что никому не было нужно. Вся наша группа была в том же положении. Никто не знал, куда податься. Работать? Учиться дальше? Все равно, что стоять на оживленном перекрестке и крутить головой во все стороны, стараясь вписаться в его сложное, но имеющее свои законы, движение. Хорошо, что в то время у меня уже сформировалась устойчивая любовь к хореографии, и была группа девочек, у которых я вела ирландские танцы. Хоть что-то незыблемое. Эти небольшие островки стабильности порой спасают.

В январе того года мы съездили в Париж. Мы бродили до ломоты в спине по улицам этого прекрасного чудовища, отдыхали на деревянных скамьях готических соборов, вечерами там же слушали орган. Мы засыпали и просыпались под колокольный звон собора святой Екатерины, к стене которого был прилеплен наш шестиэтажный дом, и в нем – малюсенькая комнатка, в которой мы жили. Она же спальня, кухня, столовая, душ и уборная. Все – на девяти квадратных метрах. Зато с небольшим садиком, сооруженном в каменном мешке на уровне второго этажа. В этот садик можно было попасть только через окна нескольких квартир, в том числе, и нашей.

В двадцать три я сделала важный самостоятельный шаг в ирландских танцах, которыми занималась уже несколько лет, и которые стали с некоторых пор очень значимы для меня – присоединилась к школе Кэтрин, тренера по ирландским танцам из Голландии, и ушла от нашего питерского преподавателя. В двадцать три я вообще много ездила – в основном, в Голландию. Сначала путешествовала, потом – училась в школе Кэтрин. Она очень хорошо принимала меня. Я занималась с ее учениками, чемпионами Европы. Это было очень круто!

Через год Кэтрин приехала к нам, в Петербург, на мастер-классы и учила уже моих девочек. Это было большое достижение. Настоящий звездный тренер занимался с моими ученицами. И она хвалила их!

В двадцать четыре были северо-восточная Италия и Таллинн с его Певческим Полем и светлоголовой публикой. У эстонок восхитительный натуральный цвет волос – платиновый, чистый, без приевшейся желтизны. В рамках большого фестиваля в Таллинне проходили два концерта, двух мировых звезд, которые изначально были неравнозначны для меня. Каррерас или Элтон Джон? Я выбирала для себя, конечно, первого. Но, в результате, прониклась уважением к ответственному трудяге Элтону Джону и разочаровалась в великом Каррерасе, который, совершенно очевидно, берег голос.

Ну и, конечно же, Таллинн. Этот город взял меня в плен сразу и навсегда. Он прекрасен в любое время года и в любую погоду. Он всегда разный и всегда желанный. Он как сказка: в нем всегда остается тайна, сколько бы раз ты не приезжал сюда.

А осенью того года, как случается у всех перелетных, мной овладел миграционный зуд, и произошло чудо, о котором я уже перестала мечтать. Я обнаружила в Берлине Академию танца, которую давно искала. Как я не наткнулась на нее раньше? С моей-то дотошностью в поисках. И я засобиралась в Берлин.

Если подумать – неплохие годы. Насыщенное время. Еще бы получалось использовать его по-полной. Но ощущение счастливых лет у меня осталось от двадцатого и двадцать пятого года. Почему? Ответ я нашла на своем туалетном столике, старом, простого фасона, без излишеств. Когда-то, в непростой для меня час, я наткнулась на понравившееся мне короткое стихотворение Бродского, переписала его и воткнула в угол зеркала. В нем есть слова: «… когда любовей с нами нет, тогда, когда от холода горбат…», которые и объяснили мне все. Я наконец-то поняла, что является необходимой составляющей счастья. Все верно. Поэт – гений. Он не ошибся «про любовь». Двадцать и двадцать пять были отмечены ее нереальным светом. И это было счастье, непростое, но счастье. Одно плохо, я еще не была готова к встрече с ним.

После дня рождения я заболела. Сидела дома, проклиная температуру, кашель и вынужденное одиночество. И еще не прошедшее разочарование и обиду. На кого? На себя и на него, наверное… Но все по порядку.

В январе прошлого года я поехала в Москву. Для питерского жителя выбраться в столицу – целое событие. У меня есть дальние родственники, которые десятилетиями твердят о необходимости посетить свою московскую тетушку и племянников, и никак не соберутся это сделать. Давнее противостояние между двумя столицами тому виной. В моем случае повод для поездки был очень важным. Я серьезно готовилась к поездке в Берлин, в Академию танца, и потому хотела получить израильский загранпаспорт – даркон. По нему можно было ехать в Германию без визы и на длительный срок.

В Москву я поехала со Славкой, товарищем по ирландским танцам, хорошим моим приятелем. Я его не звала с собой, предвидя очереди в консульстве. Он собрался сам, неожиданно, в один день, сказал, что ему хочется развеяться, встряхнуться, получить новые впечатления. К тому же, он недавно развелся с женой и переживал не самый лучший период в своей жизни. У него, конечно, непростой характер, но он большой молодец. Это точно. Его движение по жизни целенаправленно и осознанно, хотя, порой, и с неожиданными блужданиями, но жизнь ему интересна, и он честен в своих реакциях на ее повороты. В отношении меня Слава претендует на роль наставника, а возможно, и на что-то большее, но довольно тактично, без назойливости и перегибов. Обычно. Но пока оставим это.

Мы со Славкой сели в поезд на Московском вокзале. Было уже совсем поздно. На перроне за окном толпился народ – все те, кто планировал прибыть в первопрестольную рано утром. Теплое нутро вагона и предчувствие путешествия грели душу. За окном в свете фонарей кружили снежинки. За освещенной территорией Московского вокзала, между островерхих крыш и башен висело грязно-черное, с беловатым налетом ночное питерское небо. Москва на завтра обещала минус пятнадцать.

Слава рассказывал о работе, о дочке, с которой виделся в прошедшие выходные и которой подарил какую-то умопомрачителоно-дорогую игрушку. Я слушала его и рассматривала людей на платформе.

– Ань, ты слушаешь меня? – потребовал моего присутствия Слава.

– Да. И я тоже хочу огромного слона, как у Сони, – сказала я.

– Если хочешь, я тебе куплю.

– Нет, что ты. Я пошутила. Это будет смешно: взрослая тетя с розовым слоном, – сказала я с сожалением.

Пискнул телефон, лежащий на столе – пришла смска. В столь поздний час. Я взглянула на имя отправителя. Удивляться не пришлось: для него самое время. Писал товарищ по институту – Эдик. Стиль и пунктуация не позволяли усомниться, что это он – экстравагантный друг Каджая. Эдик не выходил на связь несколько последних дней, и вот теперь дал о себе знать. Ничего особенного – поток сознания: