Дмитрий Мережковский - Рождение богов (сборник)

– Простить не можешь? – спросила мать Акакалла.

– Не могу, – ответила Дио и, прижавшись лицом к голой, темной, сучьей груди старухи, заплакала детски беспомощно.

– Разве можно простить? – прошептала сквозь слезы.

– Можно, – ответила жрица. – В уме – нельзя, а в безумии – можно. Да ты что спрашиваешь, будто не знаешь?

– Не знаю.

– Порадей – узнаешь!

– Радела, а вот не узнала…

– Не так, видно, радела, как надо.

– А как же надо?

– Дура! Дура! Дура! – закричала на нее старуха и так же, как давеча на Туту, затопала ногами в ярости. Сорвала колпак с головы; седые космы по лицу рассыпались; и судорожно, как будто задыхаясь, начала она срывать и отшвыривать змей. – Ох, да ведь и я же дура старая, не лучше твоего! Нечестивица, безбожница окаянная, восемьдесят лет на свете прожила, а никому добра не сделала! Учила тебя, думала: вот помру – будет наследница, великая жрица. А ты не великая жрица, а мокрая курица, тьфу!

Дио слушала ее с жадностью: грубые слова утоляли боль нежнее ласк.

– А как же надо радеть? Скажи как? – повторила с мольбою.

– А вот как, – заговорила старуха уже спокойно, как врач с больным. – Ума исступи – умудрись; себя потеряй – Его найди; из себя выйди – войди в Него; ослепни – увидь.

– А ты Его видела? – прошептала Дио.

– Одним глазком, одним глазком – в глазок попала искорка, оттого и окривела!

Вдруг все тучное тело ее заколыхалось, как студень, от тихого смеха.

– Глаз-то у человека, думаешь, сколько? Два? Нет, четыре. Два во лбу, а два в затылке. Эти ослепнут, а те увидят. Теми, теми, теми смотри, а не этими! Тогда и увидишь – узнаешь – простишь!

Зашевелилась грузно. Дио помогла ей встать, подала костыли и, припадая на больные ноги, побрела старуха медленно не к выходу, как думала Дио, а к нижней пещере, Святая Святых. Спуск в нее огражден был каменною стеною с бронзовою дверцею. Мать Акакалла подошла к ней, открыла ее и сказала:

– Войди!

Но Дио не смела войти: знала, что под страхом смерти никто, кроме великой жрицы, не должен входить в эту дверь.

Старуха толкнула ее грубо в спину. Она вошла, но наклонила голову, опустила глаза, чтобы не видеть Святая Святых; видела только белый лес сталактитов и у самых ног своих высеченные в скале ступени. Старуха опять толкнула ее. Она сошла на первую ступень; потом – на вторую, третью. Ступени были круты и скользки. Ноги у нее дрожали так, что она боялась упасть. Остановилась.

– Подыми голову, – сказала старуха. – Да подыми же, подыми, дура, девка негодная, чтоб тебя! – закричала и ударила ее по голове костылем.

Дио подняла голову и зажмурила глаза.

– Смотри, смотри! Видишь? – спросила мать Акакалла, держа над ней факел так, чтобы осветить глубину пещеры.

Дио ничего не ответила, только зажмурила глаза еще крепче. А старуха заговорила над ней таким изменившимся голосом, что Дио показалось, что это не она говорит, а кто-то другой, из нее.

– Помни, помни, помни, Дио, дочь Аридоэля, великая жрица Матери: не человека терзает, а в человеке терзается Бог; не человека убивает, а в человеке умирает Бог. Слава Отцу, Сыну и Матери!

«Увидеть – узнать – умереть? Пусть, только бы знать!» – подумала Дио и открыла глаза – увидела.

Слезы сталактитов капали, красные от света факелов, точно кровавые, и на дне пещеры чернела вода, как лужа черной крови, а над ней висел, на белой стене сталактитов, изваянный из черного мрамора четырехконечный крест.

Тутанкамон с любопытством рассматривал маленькую, из горного хрусталя, чечевицу, резную печать, только что купленную для него художником Юти. Поднял ее на свет, чтобы лучше рассмотреть тончайший рисунок.

«Прелесть, прелесть!» – хотел сказать, но не сказал: рисунок был слишком странен.

На цветущем, шафранном лугу тонкие, гибкие, как водоросли, девушки в критских юбках-колоколах, многосборчатых, казавшихся на рисунке шершаво-колючими, как сухие репейники, с осиными станами и голыми острыми сосцами плясали исступленную пляску, терзавшую тела их, как судорога смертной муки, упоения смертного.

– Отчего они без голов? – удивился Тута, вглядываясь в реявшие над ними россыпи точечек, звездочек вместо голов.

– А кто их знает, здешних мастеров! Сумасшедшие! – проворчал Юти и поморщился.

Знать не хотел, но чувствовал в безумии рисунка безумие пляски – головокружительный вихрь движения, скрывающий то, что движется: увековечить мгновенное, остановить летящее – вот чего хотят эти беззаконники.

– Ну а руки зачем подняли, точно зовут кого-то? – опять спросил Тута.

– Мертвого бога зовут, колдуют, – ответил художник все так же нехотя.

– А что, и вправду здешние девушки колдуют так?

– Вправду. Скоро на Горе заколдуют.

– И бог им явится?

– Кто-то является, а как знать – кто? Мерзости такие делают, что и сказать нельзя.

– Любопытно, любопытно! Вот бы посмотреть!

Вошел Таму.

– А, железный купец! Еще не уехал?

– Собираюсь.

– Уж который раз! Какая тебя тут веревочка держит, а? Не влюблен ли?

– Влюблен. Ты все знаешь.

– Знаю и в кого. Сразу в двух. Обе девочки похожи на мальчиков: ты ведь любишь таких. Итана – блудница, а Дио – святая, ну да ведь это небольшая разница!

– Небольшая: как для голодного – мягкий хлеб или черствый, – усмехнулся Таму.

– А что ты такой желтый? – спросил Тута, вглядевшись в лицо его. – Рана зажила?

– Зажила.

– Ну, так это от печени.

– Должно быть… А это у тебя что?

– Видишь, камешек. Волшебный – в нем сила большая для вызывания мертвых.

Таму взял чечевицу, тоже поднял ее на свет и взглянул на рисунок.

– Прелюбопытно, а? Так на Горе колдуют здешние жрицы. Вот бы, говорю, посмотреть, – сказал Тута.

– А что ж, поедем на Гору, посмотрим, хочешь?

– Разве можно?

– Можно, если не боишься.

– Чего?

– Поймают – убьют: женщины не любят, чтобы мужчины видели, что они делают втайне.

– Да что ж они такое делают?

– Никто не знает, а, должно быть, не очень хорошее, если не хотят, чтобы люди знали.

– И наши будут там? – спросил Тута, все больше любопытствуя.

– Кто наши?

– Дио, Эойя.

– Будут.

– Да ведь они святые?

– Что из того? Ты сам говоришь, что между святой и блудницей небольшая разница, – рассмеялся Таму.

Начал говорить шутя, но не шутя кончил. «Любопытно!» – подумал и он, как Тута, и вдруг жадное желание пронзило сердце его, как укус скорпиона: еще раз поглядеть за «мальчиком и девочкой» – узнать, есть ли разница между святой и блудницей. Все чаще казалось ему единственным спасением – опозорить любовь свою, убить ее бесстыдством. «Одно из двух – убить любовь или себя. Да нет, проживу и подохну, как пес, а себя не убью!» – упивался он горчайшим из всех человеческих чувств – презрением к себе.