Максим Горький - Жизнь Клима Самгина

– Кушайте на здоровье!

Дядя Хрисанф и Варвара переставляли бутылки с закусочного стола на обеденный, не важный актер восклицал:

– Карфаген надо разрушить!

Однажды он, проглотив первый кусок, расслабленно положил нож, вилку и, сжав виски свои ладонями, спросил с тихой радостью:

– Послушайте – что же это?

Все взглянули на него, предполагая, что он ожегся, глаза его увлажнились, но, качая головой, он сказал:

– Это же воистину пища богов! Господи – до чего талантлива русская женщина!

Он предложил пригласить Анфимьевну и выпить за ее здоровье. Это было принято и сделано единодушно.

Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и в меру выпившие люди, еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз:

– В Англии даже еврей может быть лордом!

– Чтоб зажарить тетерева вполне достойно качеству его мяса…

– Плехановщина! – кричал старый литератор, а студент Поярков упрямо, замогильным голосом возражал ему:

– Немецкие социал-демократы добились своего могущества легальными средствами…

Маракуев утверждал, что в рейхстаге две трети членов – попы, а дядя Хрисанф доказывал:

– Христос вошел в плоть русского народа!

– Оставим Христа Толстому!

– Н-никогда! Ни за что!

– Мольер – это уже предрассудок.

– Вы предпочитаете Сарду, да?

– Дуда!

– В театр теперь ходят по привычке, как в церковь, не веря, что надо ходить в театр.

– Это неверно, Диомидов!

– Вы, милый, ешьте как можно больше гречневой каши, и – пройдет!

– Мы все живем Христа ради…

– Браво! Это – печально, а – верно!

– А я утверждаю, что Европой будут править англичане…

– Он еще по делу Астырева привлекался…

– У Киселевского весь талант был в голосе, а в душе у него ни зерна не было.

– Передайте уксус…

– Нет, уж – извините! В Нижнем Новгороде, в селе Подновье, огурчики солят лучше, чем в Нежине!

– Турок – вон из Европы! Вон!

– Достоевского забыли!

– А Салтыков-Щедрин?

– У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева – эдакая, знаете, – вслух не скажешь…

– Теперь Россией будет вертеть Витте…

– Монопольно. Вот и – живите!

Смеялись. Никодим Иванович внезапно начинал декламировать:

– А главное, держите ноги в тепле.

– Закипает Русь! Снова закипает…

– Студенчество… Союзный совет…

– Нет, марксистам народников не сковырнуть…

– Уж я-то знаю, что такое искусство, я – бутафор…

В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.

Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:

– Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем… за Нее!

Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:

– Да приидет!

Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.

Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:

– Обойдусь и без них.

Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:

– Молодой. Задорен.

Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:

– Они все задорны в молодости, например – Генрих Четвертый…

Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:

– Очень смелый царь!

И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:

– Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.

– Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, – сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.

А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти – бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:

– Негодяев слушает, это – плохо!

Но бутафор, глядя на всех глазами взрослого на детей, одобрительно и упрямо повторил:

– Нет, он – честный. Он – храбрый, потому что – честный. Один против всех…

Маракуев, Поярков и товарищ их, еврей Прейс, закричали:

– Как – один? А – жандармы? Бюрократы?

– Это – прислуга! – сказал Диомидов. – Никто не спрашивает прислугу, как надо жить.

Его стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив голову, глядя под стол.

Клим Самгин понимал, что Диомидов невежествен, но это лишь укрепляло его симпатию к юноше. Такого Лидия не могла любить. В лучшем случае она относится к нему великодушно, жалеет его, как приблудного котенка интересной породы. Он даже немножко завидовал стойкому упрямству Диомидова и его усмешливому взгляду на студентов. Их все больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище дяди Хрисанфа. Они деловито заседали у Варвары в комнате, украшенной множеством фотографий и гравюр, изображавших знаменитых деятелей сцены; у нее были редкие портреты Гогарта, Ольриджа, Рашели, m‹ademoise›lle Марс, Тальма. Студенческие заседания очень тревожили Макарова и умиляли дядю Хрисанфа, который чувствовал себя участником назревающих великих событий. Он был непоколебимо уверен, что с воцарением Николая Второго великие события неизбежно последуют.

– Вот – увидите, увидите! – таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. – Он – всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!

И – шутил:

– Эх, Диомидов, если б тебе отрастить бородку да кудри подстричь, – вот и готов ты на роль самозванца. Вполне готов!

Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m‹ada›me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Теруань де-Мерикур.