Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах. Том 5

Вы-то, прошу прощения за допущенную прямоту откровенности, чем дергаться, понимаете, вприсядку да вприсядку, как будто выплясываете «Яблочко» в качестве солистов Игоря Моисеева или же орлами взмываете, с позволения сказать, над доской привокзального сортира, – вы-то, повторяю, что делали бы на моем месте, когда по велению демократизма и того же проклятого Кашпировского, давшего на наши головы обманчивую установку на добро, – что вы-то делали бы, переспрашиваю, когда ценою внушенного мне отказа от пьяных гулянок с лимитой женского пола, а также при трехлетнем хождении на службу в одном и том же пальтеце, костюмерии и обувке…

На этом спешу оборвать описание бедности маленького человека нашего времени, но все же задаю вам официальный запрос, чтоб не выражаться гораздо расхристанней и широкомасштабней, – вы-то как поступили бы, если б вдруг и у вас накрылись с таким огромным трудом накопленные деревянные на покупку малолитражной кооперативки, цветного «ящика», холодильника с ледовыжималкой и сносного прикида на свадьбу с устойчиво терпеливой невестой?

То-то и оно-то, что молчок царит в зале нашего справедливого наказания, что есть красноречивый знак согласия с подсудимым, точней, со мною. А ведь подсудимый Бульд-Озеров, дополняю последнее это мое слово уточняющей информашкой, не на заводе шарикоподшипников ишачил, которые, к сожалению, никому в минуты социального своего бедствия не боданешь и не махнешь на пару кружек пива с раками; не в забойном мантулил цеху я мясокомбината, где от брюха жрал бациллу с утра до вечера и так далее, а бабки откладывал в подматрасную кубышку… к тому же, подобно Любавину, который расположен за стенкой, в паху я там не проносил через мясокомбинаторскую вахту бычиные, интеллигентно докладывая, тестикулы. В свою очередь вышетаковые яйца быстро вносили прогрессивные изменения в соседские семейные жизни дружков, давать начавшие дуба на почве регулярного пьянства и отсиживания простаты из-за постоянной доминанты дворовой жизни или же во льдах рыбалки с мормышкою наперевес.

И не надо меня останавливать, не надо, я не трамвай, а ведите, как вели, эту свою, сами понимаете, стенографию истории болезни, имеющую надлежащий народный синоним, а именно: эпитет его мать, в чем полностью солидаризирован с римским папой и с соседом по палате пристяжной вашей медицины.

Вернемся к бедности. Что говорить, теперь известно стало, как многие шустряки устраивали свои раздутые жизненные бюджеты, сводя на нет хронический дефицит развитого социализма с нечеловеческим лицом.

Нет, Бульд-Озеров был не таков, работая простым бухгалтером на таможне во Внукове, где ему – вношу важнейшую в данное дело ясность – ни приписок, ни безнаказанно гиб-кого, как у одного гниловатого сослуживца, подхода к списку командировочных мертвых душ, ибо он там, пока не поймали с поличным, отстегивал начальству, что эффективно подкармливало вышеразместившуюся чиновню. Ей ведь тоже кушать надо, поскольку чиновники наши – это вам, знаете ли, далеко не свора бездомных собак, сидящих на голодном подсосе, а потому и догрызающих без соли, сами знаете, какой несъедобный предмет, хорошо еще что не доеденный трудящимся народом с пятнадцатого года по горбачевский конец восьмидесятых.

На вышеуказанной экономике и успешно держался исторический баланс подавляющей части всего нашего героического обывательства теневой жизни…

Протестую, протестую, только не это, давайте не будем намекать на возможное облачение меня в смирительный смокинг – не будем, мы уже напуганы этими вашими веревочными боа и железными жабо маски Зеро, мы с вами сидим в зале данного пошедшего процесса, слава тебе господи, а не в Бастилии и не в подвале бывшей подлубянской опансионаты. Не буду уж заговариваться, но никогда не возьму обратно последнего своего слова – никогда, так и запишите в своей, позволительно сказать, застенографии.

Остановились мы, значит, на том обстоятельстве, что тут ко всем прочим минусам существования папа у меня, он же Карл Бульд, являлся немецкой национальностью, ради своевременного предупреждения пятой колонны сосланной Гуталином в Казахстан. Хер с ним, как теперь рассуждаю, с Казахстаном и с другими Украинами, видимо, навек трагически ныне отделившимися от родной империи вместе с лазурными берегами Крыма. Хорошо, отделились – и сопите себе, как знаете, в обе норки несчастного своего суверенитета, а то газ пропан перекроем, переходите тогда на кислород – дешевле обойдется и еще на пузырь с куском сала останется, здоровеньки-булы, до встречи на пересылке после Страшного суда дружбы народов над обстоятельствами революции, враждебными отдельному маленькому человеку как во времени, так и в пространстве.

Но при чем же тут, скажите, мама? Где же логика, когда она, Клавдия Егоровна Озерова, русская, никогда не лимита, но постоянная прописка, – всего лишь развелась с папой из-за своего резко патриотического «нет, нет и нет!.. ты даже в койке брака никогда не переставал быть фрицем фашистского расизма».

А раз так, то он и свалил в свой Восточный Берлин, на родину злополучного марксизма-ленинизма, гитлеризма и других полуфашистских предков, а мы с мамой остались одни. Прошу, Ваша Честь, не перебивать демократию последнего моего слова, которое не поймаешь, оно вам не воробей – иначе вновь вызовете на сцену данной подсудимости эпилепсию всей моей психики!

Итого: я сделался окончательно бесперспективным невыездным, поскольку тухловато-застойное политбюро давило косяка на наш восточно демократический берлинский сектор. В очередях за синей птицей, верней, за преждевременно недоразвитыми курами, поговаривали, что в том нашем секторе было гораздо больше всякого фашизма и марксизма, чем в западном. С тем же огромным подозрением давило политбюро… еще раз прошу не перебивать!.. на всю немецкую национальность папы Карлы, как дразнили меня в техникуме. Да разве в силах вы представить всю бесперспективность невыносимую моих тогдашних дней? – для такой вот точной бухгалтерии жизни все вы, пристяжные дамы и господа, испытываете дефицит психофизических страданий, что не укроется от пронзительности таможенного моего взгляда на вещи.

К примеру, возьмем бывшего моего одноклашку и двоечника Гордона, имевшего кликуху, умолчу уж какую именно. Однако человек кончил художку, рисует себе, типа Рембрандт, какую-то хренотень – ну и рисуй, тот же хрен с тобою, а горком партии заставляет его размалевывать физии вождей и маршалитета в порядке соцреализма дальнейшего омоложения последних ввиду близости сияющих вершин. В результате: аллергия души художника и регулярные высыпания прыщавобагровой крапивницы с головы до ног. Мы, помню, раздавили у него в подвальчике пузыря, и он пессимистически так заоткровенничал в своем последнем ко мне слове: ни в одной, говорит, из моих картин, Карлыч, – это черным по белому тиснуто сегодня в «Правде» письмо академиков живописи, – не замечено ни партией, ни народом каких-либо окрыляющих перспектив, равносильных необозримым горизонтам будущего. Да, именно так он сказал, а ночью, естественно, повесился на крюке, видимо, хрустальной люстры бывших времен, советской властью запрещенной к вывозу на тот свет. Пару месяцев не дотянул человек до апрельского пленума перестройки всех нас с понтом окрылявших перспектив.