Игнатий Потапенко - На действительной службе (сборник)

Отец Гавриил покраснел и, шумно отодвинувшись от стола вместе со стулом, промолвил чуть не гневно:

– Да ты приехал издеваться над нами!

– Я? Над вами? – с глубокой и искренней скорбью в голосе спросил Кирилл.

Матушка быстро поднялась с места и, приняв гордую осанку человека, который оскорблен в лучших своих чувствах, промолвила:

– Моя дочь не для деревни!

И затем, обратившись в Марье Гавриловне, прибавила повелительно:

– Марья, иди к себе!

Кирилл тоже поднялся и, отойдя к окну, встал вполоборота, по-видимому, расстроенный и потрясенный. Он исподлобья смотрел на свою невесту, ожидая, что она предпримет. Мура повиновалась. Она чувствовала, что у нее сейчас польются слезы и, считая это для себя позорным, поспешно повернулась к двери и быстрыми, неровными шагами вышла. Матушка последовала за ней. Отец Гавриил сидел с красным лицом и сдвинутыми бровями. Казалось, он хотел разразиться громовой речью, но вместо этого он вытер салфеткой усы, встал, перекрестился и, даже не взглянув ни на Кирилла, ни на дьякона, последовал за женой и за дочерью.

Дьякон сидел неподвижно, опустив голову и свесив руки. Он никак не мог хорошенько взять в толк, что такое перед ним случилось. В голове его бродили отрывочные фразы: «Отец Гавриил как рассердились!.. И матушка! Первый магистрант! Сельский священник… Господи, Создатель мой!» И он боялся поднять голову, чтобы не встретиться со взорами сына.

Кирилл несколько минут простоял у окна, потом энергично зашагал по комнате, шумя стульями, которые цеплялись за его длинные ноги. Пройдясь туда и обратно и как бы убедившись, что эта прогулка не представляет никаких удобств, он остановился за спиной старика и промолвил дрожащим голосом:

– Что ж, отец, возьмем наш чемоданчик и махнем!

Дьякон вздрогнул:

– Как? Куда? Как же это? Значит, совсем, окончательно?!

– Надо так думать! – с горькой улыбкой сказал Кирилл.

– И тебе… тебе не жаль, Кирюша? – робким и мягким голосом спросил дьякон.

– Как не жаль? Жаль, больно мне, сердце разрывается… да ведь прямо же отказали!

– Отказали! – гробовым шепотом повторил старик.

Сколько разочарования и разбитых надежд заключалось для него в этом слове! В жизни его были две гордости. Первая – это его сын, который в ученье всегда был первым и даже в Духовной Академии отличился, первым магистрантом кончил. Вторая гордость – это предстоящее родство с семейством отца Гавриила Фортификантова. Смел ли он, сельский дьякон, бедный, неграмотный, незаметный, темный, состарившийся в забвении, смел ли он мечтать о таком родстве! Мечта, однако, готова была осуществиться; он был бы принят в дом протоиерея и считался бы здесь своим человеком – и вдруг!

Он поспешно поднялся, застегнул шейную пуговицу своей поношенной ряски и с покорностью отчаяния сказал:

– Пойдем, сынок!

Они вышли в сени. Кирилл ступал твердо; у него стучало в висках и сердце билось неровно, но он знал, что иначе поступить не может. Дьякон робко и неслышно семенил ногами. Двери во все комнаты были наглухо закрыты. За ними не было слышно ни разговора, ни движения. Они уже были в стеклянном коридоре, когда дьякон спросил шепотом:

– Как же это? Не простившись? А?

– Не хотят! – глухо ответил Кирилл и, прихватив чемодан, стал спускаться по лестнице. Дьякон замешкался. Он тихонько приотворил дверь в кухню, поманил пальцем горничную и шепнул ей:

– Анюта, ежели будут осведомляться… мы на Московском постоялом дворе.

Анюта посмотрела на него с изумлением и заперла за ними двери, когда он спустился вниз.

Молча дьякон заложил лошаденок в свою таратайку, подобрал сено, свалившееся на землю церковного двора; молча они уселись и выехали на улицу.

Московский постоялый двор помещался на окраине города. Подъезжая к нему, Ки-рилл мог бы вспомнить, как десять-пятнадцать лет тому назад они здесь останавливались всякий раз, когда отец привозил его с каникул в семинарию. На этом обширном дворе стояла их телега, которая служила яслями для старой клячи. Обширный, довольно грязный и лишенный каких бы то ни было приспособлений номер остался все таким же, точно пятнадцать лет для него не проходили вовсе. Но Кириллу было не до воспоминаний. Войдя в комнату и швырнув кое-как чемодан, он зашагал из угла в угол, да так энергично, что дьякон предпочел удалиться к старому знакомому, содержателю постоялого двора, и тут же стал выкладывать ему все, что накипело у него на душе.

– Знаете что, отец дьякон! – сказал содержатель постоялого двора, человек солидной комплекции и положительных правил. – Вы не обидитесь, что я вам скажу: у вашего сына, должно быть, что-то в голове не в порядке. Поверьте, что так!

Дьякон обиделся.

– Ну, уж извините. У моего сына такая голова, что дай Бог вашему сыну такую! – сказал он не без ядовитости.

– Мой сын будет содержать постоялый двор, зачем ему такая голова? А ваш – переучился!.. Знаете, у него ум за разум зашел. Нет, вы не обижайтесь, отец дьякон, я по сочувствию говорю!

Дьякон вышел от него совершенно расстроенный и, войдя в свой номер, спросил убитым голосом:

– Завтра к преосвященному пойдешь, что ли?

Кирилл сел на протертом стуле и посмотрел на отца простым дружеским взглядом.

– Присядьте, батюшка, потолкуем. Мы с вами еще толком не побеседовали! – сказал он голосом, выражавшим спокойствие.

Дьякон поспешно присел на кровати, которая начала жалобно пищать под ним.

– Зачем мне теперь идти завтра к преосвященному? – промолвил Кирилл. – Ведь чтоб сделаться священником, надобно жениться. А я других девушек не знаю, кроме Марьи Гавриловны. С нею я подружился и свыкся, и она со мной. Теперь мои мысли спутались.

– Спутались, именно спутались!.. – как эхо, повторил дьякон.

Кирилл улыбнулся.

– Нет, не то, что вы думаете. Вы считаете меня помешанным, я знаю.

– Даже и не думал… Бог с тобой! – поспешил опровергнуть дьякон. – Никогда я этого не думал!

– А я хочу только, чтобы был какой-нибудь смысл в моей жизни, вот и все. Ведь вы, батюшка, у меня не глупый человек, только бедностью забитый. Пусть никто не понимает, а вы должны понять. С малолетства я жил в деревне; деревня наша, Устимьевка, бедная. И видел я мужика, как он во тьме кромешной живет и убивается. Темнота его от бедности, батюшка, а бедность от темноты. Так одна за другую и цепляется. За бедность полюбил я его тогда еще, в детстве, только любовь эта глохла во мне, спала, потому что жил я бессознательно, шел по ветру и ничего у меня своего не было. Ну, учился я много и прилежно, с книжной мудростью познакомился, с людьми умными разговаривал, и ум мой развился. И понял я, что жить зря недостойно ума человеческого. Такое я себе правило усвоил: коли ты умом просветился, то и другого просвети, ближнего. И тогда жизнь твоя оставит след. А кого просвещать, как не темного деревенского человека? Светить надобно там, где темно, батюшка. А уж как там темно, сами знаете. И для этого самого, дорогой мой отец, я презрел карьеру и решился сделаться сельским священником. Теперь скажите, батюшка, помешанный я или нет?