Игорь Кон - Бить или не бить?

Впрочем, у меня есть и неприятное воспоминание. В 1965 г. я гостил во всероссийском пионерском лагере «Орленок» во время комсомольской смены. Это был замечательный лагерь, которым руководили прекрасные взрослые, там было реальное самоуправление, ни о каком рукоприкладстве к детям даже речи быть не могло. И вдруг в момент торжественного закрытия смены случилось страшное. Трое мальчишек в туалете жестоко избили комиссара своего отряда. Вся дружина испытала шок, увидев его окровавленное лицо. Вероятно, мальчишки в «Орленке», как и везде, иногда дрались. Но трое на одного, причем каждый из них в отдельности был сильнее жертвы, да еще перед началом торжественной линейки, – это было неслыханно. Дружина – 500 человек – пришла в ярость и требовала сурово наказать виновников. Но оказалось, что наказать их нечем. Выгнать из лагеря? Завтра все равно начинался разъезд. Исключить из комсомола? Выяснилось, что двое из троих в нем даже не состояли, хотя официально это была смена комсомольского актива. Написать родителям и в школу? Ребята требовали немедленной реакции, а письма могли потеряться.

Опасаясь самосуда, руководство лагеря поместило хулиганов в изолятор, приставив к ним охрану из самых сильных старшеклассников. Но как унять ярость масс? Кто-то из активистов предложил, учитывая постыдно детское поведение виновников, подвергнуть их такому же постыдному наказанию – публичной порке. Разумеется, официально одобрить эту меру взрослые не могли, но, уступая давлению масс, самоустранились. В отсутствие взрослых общий сбор дружины единогласно постановил исключить этих мальчишек из числа орлят, после чего дать каждому по десять ударов ремнем. Преступники не возражали. С них сняли пионерские галстуки, отвели в какой-то закуток и в отсутствие девочек выпороли широким брючным ремнем. Никто из взрослых на этой экзекуции не присутствовал, я тоже ушел на пляж.

Но самое страшное началось потом. Когда выпоротых мальчишек вывели на парапет, их обступили разъяренные девочки, желавшие лично их ударить, раздались крики, что нужно поливать их рубцы соленой морской водой и т. п. Услышав этот шум, я пришел в ужас. Никаких ран и рубцов у мальчишек, разумеется, не было, да и шли они не голышом, а в шортах, но было очевидно, что началась массовая истерия с явным сексуальным подтекстом, некоторым девчонкам хотелось безнаказанно побить полуголых мальчишек. Стоило подняться наверх и крикнуть: «Ребята, что вы делаете?!» – как истерика прекратилась, всем стало стыдно.

А мне, как и другим взрослым, стало стыдно за себя: как можно было устраниться и пойти на поводу у толпы? Мальчик, который добровольно вызвался быть палачом, у всех взрослых, да и у многих ребят начал вызывать неприязнь, хотя ничего особенного он не сделал. С «преступниками», которые до самого отъезда оставались под надежной охраной, я вечером поговорил. Я боялся, что увижу озлобленных и униженных волчат. Ничего похожего. Ремень как таковой был им не в новинку, это было лучше, чем разборка в школе и дома. Ритуальная порка по приговору общего сбора ни унизительной, ни убедительной им не показалась, это было рядовое мероприятие. Зато индивидуальная ярость девчонок до них «дошла»: они увидели, что товарищи не просто говорят положенные слова, а в самом деле их ненавидят, и это им было неприятно.

Между прочим, мальчик, которого эти пацаны избили, через 30 лет написал мне письмо. Он стал известным профессором педагогики и хотел рассказать, как ценно для него было пребывание в «Орленке». Насчет своего избиения, поставившего на уши весь лагерь, сказал: «За дело меня тогда побили, сильно задавался, вот ребята и обиделись!» Мы с ним переписывались до его скоропостижной смерти. Короче, в подростковые разборки я встревать не стану, но если при мне будут обсуждать возможность порки, сделаю все возможное, чтобы ее предотвратить.

Что касается семьи, то почти все здесь оставалось в руках родителей. Советская власть очень жестко преследовала любые идеологические девиации, например – если ребенок высказывал крамольные политические взгляды или если религиозные родители не разрешали ему/ей вступать в пионеры или комсомол. Домашнее насилие замечали гораздо реже, только когда оно было слишком явным, оставляло заметные следы на теле ребенка или он сам или соседи куда-то жаловались. В таких случаях вмешивались органы опеки или милиция, но мотивировалось это вмешательство не телесными воздействиями как таковыми, а исключительно их чрезмерной жестокостью.

Чтобы узнать, что в стране происходило «на самом деле», нужно изучать судебные дела и архивы органов опеки: когда, по каким статьям и сколько возбуждалось дел, чем они завершались, какие меры ограничения родительского произвола применялись в быту, насколько они были эффективны и т. д. Дело это долгое и кропотливое, особенно если не просто пересказывать ведомственные отчеты, а вникать в их социальный смысл, для чего нужен хронологически большой массив документов. Я таких исследований не читал.

В нормативной житейской педагогике запрет телесных наказаний иногда подвергался сомнению. Чаще всего при этом ссылались на авторитет А. С. Макаренко: известный эпизод из «Педагогической поэмы», когда Антон Семенович ударил своего воспитанника Задорова, и это повысило его авторитет среди колонистов. Следует подчеркнуть, что сам Макаренко всегда очень эмоционально открещивался от подобной интерпретации своего педагогического опыта и в осуждении физических наказаний был абсолютно категоричен.

27 октября 1936 г., выступая в Московском областном педагогическом институте. Макаренко говорит:

«…Я сделал большую ошибку, что ударил своего воспитанника Задорова. В этом поступке я почувствовал крушение своей личности. Я тяжело переживал эти минуты и понял, что не нужно давать волю рукам и допускать мордобой. Теперь я считаю подобные факты огромным педагогическим преступлением и сам отдаю своих подчиненных под суд и добиваюсь за такие преступления трех лет тюрьмы…»

Когда на лекции 8 февраля 1939 г. ему был задан вопрос с места: «А что вы думаете относительно ремешка или подзатыльника? Допустимо это?» – Макаренко ответил:

«К сожалению, меня почему-то считают специалистом по этому вопросу. Основываются на том, что я один раз ударил Задорова. Вы помните, вероятно, этот случай в “Педагогической поэме”. И многие говорят: вот вы треснули Задорова – и все пошло хорошо. Значит, нужно трескать. Вопрос спорный. Ударить человека иногда, может быть, полезно, даже взрослого. Есть такие люди, которым следует набить морду. Но никто не может сказать заранее, полезно это или нет. Я противник физических методов воздействия. И раньше был противником. Я ударил Задорова не потому, что своим педагогическим разумом пришел к тому, что это хороший метод. И не потому так благополучно все кончилось, что это был хороший метод, а потому, что Задоров был благородным человеком. Я Задорова избил, а он протянул мне руку и сказал – все будет хорошо. Редкий человек способен на это. Если бы на его месте был Волохов, он зарезал бы меня. Я в этом не сомневаюсь, я думал, что и Задоров может зарезать, но Задоров оказался человеком в высшей степени благородным. Сейчас он работает одним из ведущих инженеров на постройке Куйбышевского узла. Это мой настоящий друг. Когда он приезжает ко мне, у меня семейное торжество. Один этот случай ничего не означает. Может быть, педагог и нарвется на такое благородное существо: треснет его, а тот ему руку пожмет. Все может быть. Но это ничего не доказывает. Вообще, физическое наказание как метод я не могу допустить, тем более в семье. В колонии еще можно сорваться. Там есть какое-то оправдание. Там я один стоял перед сотней людей» (Макаренко, 1984).