Давид Маркосян - О мужчинах, с которыми невозможно счастье

В первом варианте отсутствует счастье, но есть надежда достичь счастья – что-то поменяв в своей жизни, найдя понимание и поддержку у других людей, встретив своего человека. Кроме надежды появляется также возможность жить своей жизнью, иметь свободу и право выбора.

Во втором варианте не только отсутствует счастье, но и присутствует несчастье. Женщина не только лишена возможности получить то, что она хочет и в чем нуждается, но и вынуждена жить с тем, что не является ее выбором, не доставляет радости и с каждым днем делает ее все более несчастной. Кроме того, в этом варианте приходится отказываться также от мечты, надежды и перспективы когда-нибудь стать счастливой. Стоит ли говорить, что без надежды и мечты человек лишается возможности любить – и себя, и других. Женщина, которую лишили возможности любить, лишается не только счастья и любви. Она лишается самого главного – возможности чувствовать себя женщиной.

Я родился и вырос во времена Советского Союза. С самого детства мне постоянно приходилось сталкиваться с тем, что отсутствовал выбор, или же выбор был, но, как и в рассматриваемых выше примерах, из двух неустраивающих меня вариантов. Началось это еще в детском саду, затем продолжилось в школе, а потом и в институте. Присутствовало это также в общении с родными, близкими и просто с незнакомыми людьми.

Не знаю почему, но уже в 7—8 лет меня это стало жутко раздражать. Я ощущал себя будто в тисках, когда вынужден был выбирать из вариантов, которые я… не выбирал и которые меня совершенно не устраивали. Я постоянно злился, возмущался, спорил, плакал и никак не мог понять – почему все устроено именно так? Вынужденный выбор из двух откровенно неустраивающих вариантов делал меня несчастным – это впечатление отчаяния и загнанности я помню до сих пор. И, конечно, мне очень хотелось понять, почему же нет третьего варианта, в котором можно делать то, что хотя бы в минимальной степени отвечает твоим собственным принципам и желаниям.

Несколько раз я обращался за помощью к родителям, неоднократно спрашивал об этом других взрослых людей. В лучшем случае мне объясняли, что так живут все, таковы законы жизни, так принято и так… правильно. Иногда добавляли, что нельзя нарушать правила, которые установлены давно. В худшем же случае взрослые просто не понимали, о чем вообще идет речь и что я хочу услышать. Конечно, для людей, которые прожили всю свою жизнь в такой действительности и не представляли, как может быть иначе, мои вопросы и рассуждения выглядели просто как желание нарушить правила и не подчиняться тому, что общепринято.

Мой первый опыт «нахождения» третьего и оптимального для себя варианта случился в шестом классе.

Директором школы у нас был абсолютно помешанный на дисциплине и «правильности» человек. В школе нельзя было носить ничего, кроме школьной формы. Все ближайшие парки и скверы – а школа находилась в центре города, и вокруг было много зон для отдыха – постоянно «патрулировались» учителями и лично директором. Когда темнело, он не ленился ходить с фонариком по паркам и скверам, выискивая учеников своей школы.

Тем, кто попадался или нарушал установленные им правила, доставалось по полной. Директор не отличался ни тактом, ни уважительностью, ни желанием войти в положение ученика. Он устраивал публичные порки и не сдерживал себя ни в выражениях, ни в издевательствах. Не гнушался он также физических наказаний, или, проще говоря, рукоприкладства. Не было ни одного ученика, которому удалось бы окончить школу, не будучи ни разу избитым директором.

Но особым пунктом его требований являлась… длина волос у учеников, особенно у мальчиков. О каких-либо модных прическах не могло быть и речи, но он требовал, чтобы они были максимально короткими! Как только у кого-то волос на голове оказывалось больше положенного, директор лично отводил «провинившегося» к парикмахеру, где добивался нужной ему длины. Процедура была одновременно унизительная и неприятная. Никому не хотелось иметь прическу под «ноль», но при этом все знали характер директора и очень боялись его.

Короткие прически не нравились мне с самого детства. Но родители были «начеку», и длинные волосы я мог позволить себе только во время летних каникул.

Как-то перед началом учебного года мне удалось уговорить родителей, и они позволили мне не стричься слишком коротко. Довольный и в хорошем настроении, я пошел в школу, не веря, как говорится, своему счастью. Но счастье продлилось недолго…

В один из дней директор увидел мою чересчур роскошную шевелюру. С трудом сдерживая свое раздражение, он спросил у меня, почему я не пострижен нормально. Не дожидаясь моего ответа, директор достал кошелек, дал мне рубль (стрижка в те времена стоила копеек 30—40) и строго велел прямо сейчас же идти к парикмахеру и постричься.

В школе как раз начиналось какое-то совещание, и, на мое счастье, у него не было возможности идти со мной к парикмахеру. Однако тон голоса и выражение его лица ясно давали понять, что с прической придется распрощаться. Я взял деньги и в полном отчаянии пошел стричься. По дороге я прикидывал, сколько мне придется ждать, чтобы у меня снова нормально отросли волосы. Получалось не менее двух-трех недель.

Дойдя до парикмахерской, я вдруг почувствовал, как у меня внутри рождаются новые чувства. Я остановился и с удивлением понял, что эти новые чувства – злость на директора, нежелание делать то, что он заставляет делать, и… смелость, чтобы противостоять ему. Я поймал себя на мысли, что идти к парикмахеру мне совершенно не хочется! Ноги будто сами повернули в обратном направлении, и я пошел в школу. По дороге я отчаянно пытался понять – что же мне сказать и как объяснить директору свое «неповиновение»? Я очень хорошо понимал, что директор не имеет права заставлять меня стричься. Но мне нужны были правильные слова и некая позиция, чтобы объяснить свое решение. И в этот момент я почувствовал, как третий вариант буквально рождается в моей голове.

«Новые» мысли напоминали самолеты, которые один за другим садились в аэропорту (в данном случае в моей голове). Сначала мне пришла мысль, что прическа – это мои волосы и принадлежат они только мне. Следующей мыслью было – какое имеет право совершенно чужой человек заставлять меня делать то, что не имеет никакого отношения к учебе? Затем я понял, что врученный мне рубль являлся манипуляцией с целью внушить вину и страх, которые должны были заставить меня беспрекословно подчиниться требованию директора. Когда я все это понял, мне пришла в голову простая (и поразительная для меня!) мысль: