Лариса Суслова - Записки уставшей феминистки

Приведённые образы описывают механизм внутренней мизогинии как пример травматического расщепления личности. Она опасна тем, что является одним из механизмов женской социализации, а значит формирует базовые свойства личности, неотъемлемые её части, необходимые для выживания и встраивания в патриархальный социум.

Если обратиться к этимологии слова «мизогиния», то кажется, что всё просто. Это ненависть к женщинам и к женскому. Если женщину забивают до смерти, или просто мучают регулярно, унижают, оставляют без поддержки в уязвимом положении, то это проявления мизогинии. А как расценить явления, когда женщина мучает себя сама? Или унижает других женщин, позиционируя себя как «поступающую правильно»? Вот это как раз проявления внутренней мизогинии.

Источники её исторически понятны. В процессе формирования патриархального общества принимались законы, которые фактически дегуманизировали женщин. Женщина должна была согласиться со своим положением мужского имущества, чтобы уцелеть. Поэтому ничего удивительного, что сейчас, когда юридически во многих странах ситуация уже поменялась, концепция «принадлежу – значит я в безопасности» прочно закреплена в бессознательных установках, передаваемых из поколения в поколения в процессе социализации женщинам. Потому что это очень страшно – не принадлежать. Опасно для жизни. А так есть надежда выжить и даже как-то устроиться, получая необходимые для жизни ресурсы посредством принадлежности к статусному (или уж к какому получается) мужчине.

Что же я чувствую к тем женщинам, которые отказываются принадлежать? Которые поступают так, как «не положено»? Которые имеют силы и, конечно же, наглость, заявить о своей субъектности? Если я поступаю «правильно», обязаны ли все женщины поступать как я? Пожалуй, это те вопросы, которые смогут протестировать уровень внутренней мизогинии. Попробуйте спросить себя. И честно ответить.

Женщина испытывает невыносимую потребность в поддержке и опоре

Зимний вечер. Камин. Чай дымится. Подруги устроились перед огнём. Сегодня необычный вечер. Сегодня мы ждём в гости одну женщину. Она всегда приходит, если позовёшь. Она – Открывающая Двери.

Она, как и Собирающая Кости, не слишком привлекательна на первый взгляд. Она седа. Она морщиниста. И она видит. Протянув свои скрюченные пальцы, она коснётся твоей закрытой двери.

Озарения не будет. Та, что за дверью, может начать колотить в неё, требуя свободы. А может забиться в угол и крепко зажмуриться. А может начать судорожно стаскивать весь нехитрый скарб к двери, чтобы подпереть её. Страх понятен. Гнев понятен. Лишь ты сама можешь сказать Открывающей: «Да, я готова». И она откроет. Кто окажется за дверью? Встреча вряд ли будет радостной, скорее даже напротив. Когда ты войдёшь в уже открытую дверь, пути назад не будет. И выйдешь назад уже одна. Ты сама. Целая.

Сегодня подруги ждут в гости Открывающую двери. Послушаем их беседу.

Нам было лет по тринадцать, мы гуляли с подругой осенним вечером. Я нагнулась завязать шнурки. И один мужчина из проходящей мимо нас незнакомой компании шлепнул меня по заду. Это было очень обидно. А потом я испытала приступ вины. Я решила, что подставилась. Сама навлекла беду. С тех пор я никогда на людях не наклоняюсь. Только приседаю. Потому что пообещала себе не попадать в такие истории.

Уже слышны шаги Открывающей. Уже её пальцы лежат на двери. Открыть? Рыжие волосы едва качнулись в утвердительном жесте.

Они проходят узким коридором, открывается тяжелая дверь и перед ними открывается рыночная площадь средневекового города. Жар, вонь, гомон. Тринадцатилетняя девочка стоит у позорного столба. Вокруг собралась толпа: мужчины, женщины. Тычут пальцами, гогочут, кто-то визгливо, кто-то злорадно. Девочка измазана смолой. В нее кидают мусор и тот прилипает к ней. Огрызки яблок, бумажки и всякая дрянь. Лица почти не видно, растрёпанные волосы закрыли его и попали в рот. Собственные волосы во рту мешают дышать.

Две женщины проходят сквозь толпу. Открывающая Двери остаётся внизу, её спутница с комком в горле поднимается на помост. Под её руками цепи на шее и запястьях девочки рвутся как картонные. Она освобождает рот девочки и вытирает её лицо подолом своей юбки, накидывает на неё свою кофту, поворачивается к толпе. Лица горожан уменьшились, съёжились, будто стали кукольными. Её голос прозвучал раскатами грома.

Женщины этого города, каждый раз когда вы осуждаете другую женщину, вы судите самих себя. Когда вы смеётесь над похабными и унижающими шутками о мамах, женщинах со светлыми волосами, о студентках и школьницах, вы предаете себя. Когда вы проходите мимо упавшей, вы втаптываете в грязь себя. Если вы будете продолжать предавать себя, вас у себя не останется. Совсем.

Когда она договаривает, лица людей начинают осыпаться, декорация рушится. Они оказываются в темнице. Взрослая оборачивается к себе тринадцатилетней. У девочки на глазах слезы. Она шепчет: «Спасибо». Они обнимаются и становятся одним целым, той женщиной, что вошла в дверь.

Открывающая ласково смотрит на неё. Ставшие живыми глаза встречаются и глубоко посаженными глазами старухи. Она кивает. Всё случилось, как должно. И отправляется к следующей двери.

Женщина вспоминает, как в детском саду она очень не любила спать днём. Спальня была местом, приносящим боль, ведь во сне мы очень уязвимы. Но часть этой боли была вполне материальная и внешней природы. Мальчик, чья кровать стояла рядом, бил её в живот. Это не был единичный случай. Он делал это регулярно и с садистским выражением лица. И приговаривал, молчи. И она молчала. Потому что она не могла рассказать никому, что ей причиняли боль. Она должна была оставить её себе. Ведь никому не было дела до её боли.

Открывающая дверь уже близко. Кто там, за дверью? Пальцы коснулись шершавых досок. Ты готова? Едва заметный кивок. Пронзительный скрип ударил в живот. Как тогда. Очень больно.

За дверью сидит малышка лет трёх. Она раздета, в одних трусиках. Лицо окаменевшее. Вошедшей страшно смотреть на такое. А самое страшное у той в руках. Это её внутренности. Боль настолько сильна, что вытолкнула их наружу. Всё, что малышка может, это держать их в руках все эти годы.

Вошедшая садится напротив и пытается поймать взгляд девочки. Нет, бесполезно. Остекленевшие глаза не могут видеть никого вокруг. Только свою боль. Тогда она берёт её на руки. Та катастрофически тяжёла. Кажется, вся скорбь мира пропитала маленькое тельце. Вошедшая прижимает маленькое холодное тельце к себе и начинает укачивать её. Ты не одна, малышка. Мне очень даже есть дело до твоей боли. Я очень люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была живой.