Виктория Двойнишникова - Свинцовая тяжесть семейных долгов. Собачья верность

О, парадокс! В этой грандиозной инфантильности молодой женщины была доля здравого смысла – брак и дети не стали показателем счастья семьи Абрамовых: обеим сестрам так и не довелось поменять свои девичьи фамилии, и даже молодая Зина поддерживала женский сценарий, упорно cохраняя девственность. Они не распахивались будущему и не представляли его ясно и открыто. Они не звали Любовь и не прокладывали дорогу в близость и семейное счастье, и только младший брат давал надежду на сохранение этого рода.

Светлана Михайловна всегда стыдилась своего тела и лица, считая себя некрасивой, поэтому с мужчинами была довольно холодна. Те же, в свою очередь, соблюдали дистанцию, принимая ее сдержанность за демонстрацию своего превосходства. Тридцатилетие она встретила в состоянии первой и единственной влюбленности в женатого мужчину, отношения с которым длились пару лет. Но пламенной страсти не случилось, высота чувств не кружила им голову, а туман любовного аромата не застилал глаза, поэтому, когда новизна событий стерлась, отношения сошли на нет, оставив в душе и памяти лишь приятное послевкусие.

Когда Зина окончила начальную школу и встал вопрос о ее дальнейшей учебе, Светлана предложила забрать племянницу в Москву. Все дружно согласились и выдохнули, в глубине души считая ребенка невыносимым. Не зная ни в чем отказа, Зина рано освоила все приемы манипулирования и научилась крутить, вертеть и управлять взрослыми, сталкивая их друг с другом. Она находилась в хроническом состоянии поглощенности собой, одновременно чувствуя свою исключительность и свою никчемность и ненужность, и с детства боролась с этими неприятными ощущениями то истерикой, в которой жалела только себя, то яростью, обвиняя в своей боли родных и пугая их самоубийством.

Взгляд Светланы Михайловны блуждал от окна к кровати, от стены к стене, а по щекам текли слезы. Она легла на кровать и попыталась заснуть, но мысли навязчиво крутились в голове, поднимая из души обиду. За распахнутым окном неожиданно поднялся ветер. Тюль взлетел, и в комнату ворвался влажный воздух с запахом сирени, который, как разлившийся слабый туман, погружался в предгрозовые сумерки. Небо резко потемнело, птицы смолкли, и голубая молния пересекла пространство, отбрасывая на землю цветные тени. Сиреневый воздух застыл в тишине. Грянул раскатистый гром, и земля беззвучно задышала, напитываясь майским дождем. Не в силах заснуть, Светлана села, опустив ноги на пол. Здесь, в старом доме своих предков, где все знакомо и все ей близко, она чувствует себя чужой, совсем чужой. В углу комнаты раздался слабый шорох. Мураш спрыгнул с кресла и уперcя мохнатой серой головой в ее ноги. Тихое урчание кота, который терся пушистыми боками, выпрашивая внимание хозяйки, и мирное постукивание часов на стене остановили ее бесплодные размышления.

– Я долго не решалась обратиться к вам за помощью, но вот собралась. Не знаю, если честно, с чего начать. – Она придвинула черную сумку ближе к себе, потом немного отодвинула и снова придвинула, как будто хотела включить ее в то, что переживала. – Я не могу понять, что мне делать дальше. Как я должна общаться с племянницей? Что я должна сделать?

Она замолчала, скользя взглядом по полу и избегая смотреть мне в глаза. Черная прямая юбка подчеркивала худобу ее бедер, лишенных каких-либо округлостей, а застегнутая на все пуговицы темно-синяя кофта делала ее совсем невыразительной и помогала прятаться от посторонних глаз.

– Правильно ли я вас понимаю, что вы хотите наладить отношения с племянницей?

– Да! Но то, что она требует от меня, я не могу сделать.

Светлана Михайловна заплакала, отвернув от меня лицо. Я посмотрела на задумчивое вечернее окно, темный свет из которого сливался с темной фигурой моей клиентки.

– А что она хочет от вас?

– Чтобы я больше заботилась о ней. Но я не могу перешагнуть через себя еще дальше, я и так делаю все, что могу. Я ей каждый месяц даю деньги, оплачиваю лечение, одежду, купила машину. Я ей даже дала деньги на открытие своего магазина, поскольку она не может работать по найму – для нее же все плохие и ей все не так. Так и здесь ничего не получилось! Она убила всю торговлю и постоянно подтягивала меня к своим проблемам. А я не могу еще и за нее работать. Мне со своей работой сейчас сложно справляться. Вот уволиться решила. Не могу больше терпеть крики и унижения начальника, его давление по всем рабочим моментам.

Ее глаза наполнились слезами – неизменные спутники горьких минут, и, еле сдерживая всхлипывания, она полезла в сумку за платком, не обращая внимания на протянутую мной пачку салфеток. Она казалась немного надменной, но в этом не было крикливого высокомерия, скорее годами выработанная неприступность, которая защищает женщину в ее болезненной чувствительности.

– Светлана, я вижу вам непросто об этом говорить.

Она прижала платок к лицу, закрываясь им, словно поставила еще одну защиту от меня, и разрыдалась, окутанная своей депрессией, как материнской утробой.

– Мне очень обидно… очень… но, может быть, это я виновата, это со мной что-то не так? – тихо говорила она, всхлипывая и глотая слова. – Но я понимаю, что просто физически не могу дать больше… а ей все мало. Я вырастила Зину, оплатила один институт, который она бросила, второй, слава богу, она его закончила. Что ни попросит, я стараюсь ей помочь. Я всегда стараюсь помочь родным, друзьям, близким.

– Вы очень заботливый человек, и я чувствую вашу печаль.

– Да. Меня никто не любит. Мне порой кажется, что я… я никому не нужна… что если я вдруг умру, то обо мне вспомнят только тогда, когда у кого-то из них закончатся деньги.

– Мм… Правильно я вас понимаю, вы чувствуете, что в семье вас используют?

– Да, особенно Зина!

Она отодвинула сумку подальше и немного откинулась на диване, расстегнув пару верхних пуговиц кофты. Проведя ладонью по вспотевшему лбу, она тихо добавила:

– В жар кинуло.

– Вы говорите, что стараетесь много вкладываться в других, и это действительно так! А вот что другие делают для вас?

– А мне очень неловко, когда кто-то делает что-то для меня. Видимо, до сих пор мои детские обиды и комплексы живут со мной, потому что я с детства слышала и дома и в школе, что я страшная, каланча, полудурок и что меня не за что любить.

– Мне очень жаль, что это было в вашей жизни. А как вы сами к себе относитесь?

– Я чувствую, что была совсем нежеланным ребенком для родителей и меня не за что любить.

– Другими словами, в душе вы согласны с обвинениями? Вы говорите так, будто сам факт вашего рождения, тот факт, что вы вообще есть, – это уже плохая новость.

– Да. – Она виновато улыбнулась. – Я действительно так чувствую. Понимаете, когда мне было два года, я перевернула на себя кастрюлю с кипятком и обварила ногу. Кожа надулась пузырями и горела. От дикой боли я постоянно плакала и не спала несколько дней, и только отец приходил ко мне в комнату и брал меня на руки. Я это очень хорошо помню, потому что сразу успокаивалась и засыпала.