Михаил Эпштейн - Отцовство

Так открывалось нам происхождение имен… Но в последний месяц кое-что изменилось.

Слово «мама», уже отчетливо сократившись до двух слогов, вобрало все значения сослагательности и стало универсальным словом-желанием, словом-возможностью и словом-просьбой. Например, протягиваешь мне какую-нибудь игрушку, чтобы я поиграл с тобой, и говоришь: «Ма-ма!», все равно как «на-на!». Или наоборот, требуешь чего-то — и опять «ма-ма!», с настойчивостью, переходящей в нытье, как «дай-дай!». Таким образом, «ма-ма» для тебя — не только определенное лицо, но и некий способ идеальных взаимоотношений, когда все предлагаемое будет взято, а все желаемое — получено. «Ма-ма» — детская утопия о мире, от которой в конце концов остается лишь один человек, достойно ее воплощающий, — мама.

Зато слово «папа» первым стало обозначать твердую и несомненную реальность, вырвавшись из того размытого эмоционально-интонационного ореола, который до последнего времени окружал все твои звуки. Раньше нельзя было с точностью определить, что «папа» относится именно ко мне, а не вызвано каким-то поводом, прихотью, настроением. Ты произносила это слово всякий раз по-разному, как будто это не название определенного предмета (меня), а междометие, выражающее сложную гамму чувств: «па-па!» — приподнятость, удивление, задор, устремленность…

Но вот вчера тебя в очередной раз спросили, показывая на меня: «Кто это?» И ты, обычно невнимательная к таким «лобовым» вопросам, уходящая от них в лукавую неопределенность, вдруг произнесла ясно и отчетливо, безо всякой интонации, просто констатируя факт: «Папа». Я наконец был определен этим именем — как некто, существующий реально и просто, независимо от любых чувств и пожеланий ко мне.

Призвук невероятности еще не растаял в моем слухе, словно в безотчетном журчании воды я вдруг внятно уловил свое имя. Я вдруг понял, как твой тонкий голосок сможет когда-нибудь произносить обиходные слова: «забор», «холодильник», «квитанция». До сих пор я не мог представить, как воздушная струйка детского лепета, легко взмывающая гирляндами зыбко-прозрачных шаров, будет вращать тяжелые лопасти громыхающих слов, пробиваться сквозь нагромождения морфологии и синтаксиса; но теперь в твоем голосе мне послышался тот ровный напор, который размерит, расчленит любую звуковую массу. И хотя еще чудится мне какая-то несовместимость между хрустальными переливами твоего голоса и всеми известными словами, все-таки кристаллизация речи произошла, лепет сгустился и отвердел в словарное значение слова. Вопрос «Кто это?» не остался без прямого ответа — я назван.

До сих пор мой образ витал вокруг тебя абстрактно и призрачно, затерянный среди бурно-невнятных чувств или в полном безмолвии, — и вдруг, одним точным словесным попаданием, я очутился прямо перед тобой. Услышав «папа», я почувствовал себя по-новому отъединенным от тебя, изъятым из теплого предсловесного твоего существа и отодвинутым в мир означаемого.

Быть может, я освоюсь с этой отчужденностью настолько, что и сам стану так себя называть: уже не «я», а «папа» отзовется в моем самосознании твое слово, прежде несовместимое со мной, относившееся только к другому — моему отцу. И стану я тебе говорить: «Дай папе ручку», «Папа сейчас тебя накормит». Вот так мы превращаемся в других для самих себя…

Теперь, твердо обозначенный, я буду существовать уже не в тебе и не вокруг, а рядом с тобой, на расстоянии разделившего нас слова.

А через день, 12 сентября 1980 года, то же самое разделение совершилось и в пространстве — ты впервые сделала самостоятельные шаги, без поддержки, которую раньше требовала от нас.

Видимо, есть какая-то черта зависимости между шагом и словом, благодаря чему дети почти одновременно — примерно к году — начинают произносить первые слова и делать первые шаги. Пока дитя ползает, оно лепечет — то и другое есть нечленораздельность, слитность языка с гортанью и тела с землей: они еще не обрели упругую силу самостояния. Вставая на ноги, ребенок приобретает однозначную ориентацию тела в пространстве, для него четко разделяются верхнее и нижнее, переднее и заднее. Точно так же, начиная говорить, ребенок получает новую ориентацию своих мыслей во времени. Слова членят мир на части, которые выстраиваются в определенной последовательности: раньше — позже, первое — последнее, предпосылка — заключение.

И так вся жизнь, прежде смотанная в тугой клубок, разматывается в долгую нить, из которой и ткется судьба каждому. Разлохмаченный кончик подцепляют сейчас пряхи, чтобы тянуть его все тоньше и дальше — нитью произнесенных слов и пройденных путей.

Итак, ты начала ходить…

Всякое значительное событие происходит неожиданно, его нельзя вынудить, поторопить — но оно само посылает в мир опережающие знамения. Оно исходит как бы не из прошлого, а из будущего; незримы его причины, но зримы приметы. Раньше ты никогда не выползала за порог двери, отделяющий веранду от крыльца: здесь на твоем пути всегда возникало некое невидимое препятствие. Ты сама установила для себя это зарубежье. Часто ты копошилась у самого порога, рассматривала выставленную на крыльцо обувь, но никогда не заносила ногу на эту «нечистую», внешнюю территорию, не опиралась на нее рукой, словно могла внезапно провалиться сквозь «потусторонние» доски.

И вот сегодня ты внезапно выползла на крыльцо… Чудо, видимо, и состояло в том, что ты обрела новое измерение в пространстве. Ты уже чувствовала в себе силу ходить, о которой мы не догадывались, и эта же способность поднять и нести себя над землей открыла тебе выход за порог дома.

Через час мы, осененные смелой догадкой, поставили тебя одну посреди дачной дороги — и ты, забавно улыбаясь, как будто трогая новую игрушку, сделала первый шаг. И потом — еще и еще, одолев сразу расстояние до соседской калитки сотней своих крошечных спотыкающихся шажков. Велик же был запас, накопленный тобой для первого шага: высшей мерой надежности обеспечивает свои начинания природа, осторожная до расточительности.

Ты шла на полусогнутых ножках, готовая в любой миг присесть, вновь сдаться на милость земле. Ты шла, лопоча что-то призывное и решительное, — таких вдохновенно-гортанных, резких, наступательных звуков, причем обращенных к самой себе, мы не слышали от тебя никогда. Это была зажигательная речь, рожденная чувством преодоления, броском в неизвестность. На твоем лице читались хитрость и гордость, словно все, что ты совершала, было не вполне дозволенной и хорошо удавшейся проделкой.

И еще по ходу первого самостоятельного движения ты делала много лишнего: то причмокивала губами, то помахивала рукой, то потирала живот — словно проверяла, не потеряно ли что-то в таком сумасшедшем пути. Все эти автоматические жесты придавали тебе дополнительную уверенность и владение собой — так канатоходец посвистывает, проходя с шестом над пропастью. Попав в рискованную ситуацию, человек подключает могучий ритм подсознания к делу, где вмешательство сознания может обернуться провалом.