Паоло Мантегацца - Физиология наслаждений

Все высшие, лучшие способности человека, все его любящие стремления вступают иной раз в священный союз между собой ради исключения ужасного гостя из своей среды. Для защиты совещаний своих они ставят стражами и честь, и великодушие сознание долга, и все самые неподкупные чувства человеческие. Но, внезапно появясь, эгоизм прельщает или обманывает сторожей и садится невидимкой среди совещающихся начал. Разум тогда начинает доказывать, что страшного гостя и не бывало в собрании, и величавый синклит, спокойный от сознания собственной правоты, верит обманчивым речам. Но дух зла мгновенно ухватывается за перо, уже готовое подписать решение; перо колеблется, дрожит, проводя лишь неясные черты, а эгоизм нагло выставляет напоказ лицо свое, усмехаясь циничным и леденящим смехом.

Наслаждаться чувством себялюбия начинаем мы только тогда, когда чрезмерная любовь к себе побуждает нас расширять и как бы вздувать значение собственной цифры, столь дорогой нам единицы, в ущерб численной стоимости общественной цифры. Эгоист таким путем доводит до минимума ту долю дани, которую он обязан платить обществу, т. е. ближнему, приберегая для себя всецело лично всю капитальную сумму блага и при первых стадиях недуга самолюбия, и позднее, предаваясь уже беззаветно себялюбию и обычно решая в свою пользу все вопросы, которые внутреннее чувство наше приносит на обсуждение долга. Эгоист вовсе не думает признавать себя таковым. Но в высшей степени своего развития эгоизм распоряжается уже открыто и смело; человек, им зараженный, сознается уже, что любит самого себя более всего на свете, беззастенчиво начиная обводить около своей особы всевозможные траншеи и редуты, чтобы, по возможности, изолировать себя и свои интересы от общения с другими людьми. Эгоиста вскоре окружает особенная, ему одному свойственная, атмосфера, и нет в мире брони непроницаемее этой вонючей атмосферы крайнего себялюбия. Она возникает из гниения внутри человека всех лучших его стремлений и благородных помыслов, уже вымерших в эгоисте и переставших тревожить его покой. И тогда-то, с высоты им созданной внутренней твердыни, эгоист начинает холодно смотреть полумертвыми глазами на остальной мир с его волнениями и страданиями.

Эгоизм в идеальности своего апогея – в сущности, недуг довольно редкий. Им болеют иной раз и гениальные люди, когда, поднявшись путем анализа до идеальных сфер, они кладут сами себе руку на сердце и говорят: «Не бьется!» Но подобные явления до того редки, что их следовало бы хранить в музее как образцы нравственных уродств.

Анализируя окружающую нас толпу обычных эгоистов, мы находим их до того монотонно-жалкими, что глаз невольно стремится отдохнуть на анализе более привлекательных личностей. Толпа обычных эгоистов состоит из людей пошлых, постоянно делающих неимоверные усилия над самими собой, стараясь перемочь себя, чтобы доходить до пожертвований, смешных и жалких по своей ничтожности. Эти люди, называющие себя честными потому только, что они ничего не крали и никого не убивали, и понятия не могут иметь о том, что спазмы оскорбляемого чувства или ряд ежедневных мелких терзаний далеко перевешивают на весах человеческих страданий ущерб, нанесенный заведомым вором. Эти люди полагают и будут полагать до самой своей смерти, что они могут заплатить за всякое нанесенное ими страдание, и что для них есть возможность подписать под всеми нравственными счетами свое «уплачено». Эти люди отвратительны по той ограниченности, с которой они осмеливаются любоваться собой, несмотря на умственное свое ничтожество; по той дерзости, с которой они пускаются философствовать по-своему, доказывая, что все то дозволено человеку, что не подлежит каре законов; по святотатству, наконец, с которым они дозволяют себе цинично насмехаться, сами находясь в грязи посредственности, тем смехом, который едва ли позволяет себе человек, достигший до высоты гения Гёте и ему подобных.

Эгоизм, будучи сам по себе чувством морбидным, произведенным гипертрофией физиологического аффекта, не в силах предоставить человеку здоровых или полных наслаждений. Но человека болезненно радуют та любовь, которую он ощущает к самому себе, и та заботливость, которой он окружает драгоценную свою особу. Он остается, однако, весьма недовольным, когда замечает, что и другие люди испытывают подобные же наслаждения эгоизма. Эгоиста, напротив того, радует щедрость в других – не из-за сочувствия внезапно возникшего братолюбия, а потому, что в великодушии и щедрости других он видит многоценный запасной капитал, к которому ему можно будет прибегнуть в минуты невзгод (только тогда, разумеется, когда есть возможность избежать всегда страшных для него чувств благодарности). В себе эгоист обожает себялюбие, в другом же человеке эгоизм кажется ему чем-то нестерпимым и невозможным. Эгоисту случается даже поощрять чувство щедрости в другом человеке и заботливо растить его в себе подобных, но все это делается с той мыслью, чтобы великодушие ближнего стало для него деревом, на которое со временем обопрется он сам, и из которого он нещадно станет вытягивать жизненные соки.

Наслаждения себялюбца в пассивном состоянии этого аффекта ограничиваются созерцанием собственной особы, причем он может часами любоваться, как любая кокетка, отражению в зеркале сознания своей дорогой личности, то ведя с ней шутливую беседу, то обмениваясь с ней странными и смешными нравственными ужимками. Эгоист не спускает умственных глаз со своего изображения, лаская его с материнской любовью, целуя его с восторгом любовника, обнимая его с нежностью друга, чувствуя к нему уважение сыновней любви и, наконец, чествуя его в душе своей как величайшего из людей.

К ногам все того же идола он приносит весь запас фимиама, приносимого природой для многих и многих алтарей. В самые блаженные минуты жизни он остается погруженным в самого себя, не прерывая вечной беседы с самим собой и едва решаясь бросить взгляд на мир, его окружающий. Он боится потерять из виду хотя бы на минуту драгоценное свое «Я», и потому избегает шума и движения; он спешит спрятаться в раковину свою при малейшем ветре, который, по словам его, угрожает самому его существование. Лицо его всегда носит отпечаток блаженного покоя, потому что от смеха или от движения лицевых мускулов могло бы, потревожив его, потратить часть той жизненной силы, которую бережет он паче всего на свете. И за всем этим он несчастен, как тот скряга, которому он уподобляется.

Природа сотворила человека и снабдила его силами для борьбы общественной жизни; она одарила его избытком внутренней теплоты, чтобы он мог временами зажигать огни, распространяющие широко вокруг него и жар, и свет; она наградила его способностью производить иной раз непомерную затрату своего огня и сил. Эгоист же, наперекор природе, скупится своим топливом, беспрерывно вымеряя и взвешивая данный ему запас, и, наконец, поделив его на мелкие обыденные дольки, он зажигает ради одного себя свой еле теплящийся огонек, дающий больше дыма, чем света и теплоты; усаживаясь одиноко около крошечного костра своего, он желал бы по возможности концентрировать на себе самом все его лучи. И вот, продрожав всю жизнь от недостатка внутреннего тепла, он умирает, замерзая, не истощив еще запаса припасенного для него топлива и не испытав ни на одно мгновение великой радости зажженного костра ради всех.