Сергей Кара-Мурза - Демонтаж народа. Учебник межнациональных отношений

Признак кризиса человеческих отношений, стягивающих людей в народ – неожиданное для российской культуры явление геронтологического насилия. Традиционно старики были в России уважаемой частью общества, а в последние десятилетия советского периода и вполне обеспеченной частью, но в ходе реформы социальный статус престарелых людей резко изменился. Большинство их обеднели. Но главное, очень большая их часть оказались в положении изгоев, не нужных ни семье, ни обществу, ни государству, ни даже церкви. Отношение к старикам говорит об общей дегуманизации российского общества. Крайним ее проявлением стало насилие по отношению к старикам, которое приобрело масштабы социального явления.

Это явление наблюдается во всех социальных слоях, что и говорит о болезни народа. Изучение проблемы в Саратовской области показало, что «социальный портрет» тех, кто избивает и мучает стариков, отражает общество в целом. В составе «субъектов геронтологического насилия» 23,2 % имеют высшее образование (плюс студенты вуза – 3 %), 36,7 % – среднее, 13,5 % – среднее техническое, 4,9 % – начальное. у 13,4 % образовательный уровень неизвестен. 67 % насильников – родственники, 24 % – друзья и соседи, 9 % – «посторонние» [107].

Геронтологическое насилие в РФ было узаконено уже в самом начале реформы потому, что новый политический режим видел в старших поколениях советских людей своего главного и непримиримого противника. Поэтому к старикам сразу была применена демонстративная жестокость в самой примитивной форме – массового показательного избиения на улицах Москвы 23 февраля 1992 г.

Газета «Коммерсант» (1992, № 9) так описывает ту операцию: «В День Советской Армии 450 грузовиков, 12 тысяч милиционеров и 4 тысячи солдат дивизии имени Дзержинского заблокировали все улицы в центре города, включая площадь Маяковского, хотя накануне было объявлено, что перекроют лишь бульварное кольцо. Едва перед огражденной площадью начался митинг, как по толпе прошел слух, будто некий представитель мэрии сообщил, что Попов с Лужковым одумались и разрешили возложить цветы к Вечному огню. С победным криком «Разрешили! Разрешили!» толпа двинулась к Кремлю. Милицейские цепи тотчас рассеялись, а грузовики разъехались, образовав проходы. Однако вскоре цепи сомкнулись вновь, разделив колонну на несколько частей». Разделенные группы ветеранов были избиты дубинками, и это непрерывно показывали по центральному телевидению [170]. Сейчас к таким вещам привыкли, а тогда это вызвало культурный шок.

Одновременно ряд СМИ провели показательную кампанию глумления над избитыми. Обозреватель «Комсомольской правды» Л. Hикитинский писал в репортаже (25.02.1992): «Вот хромает дед, бренчит медалями, ему зачем-то надо на Манежную. Допустим, он несколько смешон и даже ископаем, допустим, его стариковская настырность никак не соответствует дряхлеющим мускулам – но тем более почему его надо теснить щитами и баррикадами?»

Уже во время перестройки ее активисты поражали необычным отрицанием самых обыденных норм. Так, одна из организаторов антисоветского Народного фронта Эстонии М. Лауристин, зав. кафедрой журналистики Тартусского университета, была дочерью известного революционера, первого председателя Совета Министров Эстонской ССР в 1940 г. Вот штрих, говорящий о типе сознания этих людей – она публично настаивала на уничтожении памятников ее отцу в Таллине, даже на территории завода, носящего его имя.

С. Франк писал в эмиграции о состоянии людей во время таких смут: «Время таково, что умные и живые люди склонны подлеть и отрекаться от всякого духовного содержания, а честные и духовно глубокие натуры склонны глупеть и терять живое отношение к действительности».

Говоря о «шоковой терапии» первых лет реформы, обычно обращают внимание на разрушение хозяйственных и связанных с ними социальных структур. Но едва ли не более важно для нашей темы «молекулярное» действие этого шока, уничтожавшее «слабые взаимодействия» между людьми, устранение связующего эффекта взаимного участия, элементарной честности и порядочности. А.С. Панарин, говоря о катастрофических изменениях в системе хозяйства, напоминает и об этой стороне дела: «Но сказанного все же слишком мало для того, чтобы передать реальную атмосферу нашей общественной жизни. Она характеризуется чудовищной инверсией: все то, что должно было бы существовать нелегально, скрывать свои постыдные и преступные практики, все чаще демонстративно занимает сцену, обретает форму «господствующего дискурса» и господствующей моды» [8, с. 297].

Людям было просто стыдно глядеть друг на друга из-за той лжи, которой был пропитан весь спектакль «инаугурации» новой национальной «элиты», которую порождала реформа. Ю. Козлов писал в «Независимой газете» (2.06.1992): «Ложь – в самом облике новых хозяев жизни (почему-то ни разу не видел среди них пожилого), миллионеров и миллиардеров. Один только что из тюрьмы, обижен, с бегающими глазами. Другой не из тюрьмы, не обижен, но в каком-то ужасающем тике. Третий с черными, как уголь (почему не вставит белые?) зубами и все время курит. Четвертый худ, желт, как доедаемый малокровием народоволец. Пятый мычит, не может связать двух слов (как заработал миллионы?). Шестой, напротив, изъясняется с нечеловеческой быстротой – ни слова не разобрать. И у всех в глазах страх и тоска. Хемингуэй, помнится, называл ее «тоской предателя».

Вызывало омерзение, что подбор и расстановка кадров в этой «элите» производились теневыми силами при помощи теневых процедур, с какой-то непонятной наглостью. То возникает Березовский, то Починок, то Кох. Кто, почему, как их выдвинул и вдруг дал огромные реальные полномочия в государстве? И так сверху донизу. В 1994 г. членом Комиссии по правам человека при Президенте России был назначен Владимир Податев, трижды судимый (за кражу, вооруженный грабеж, изнасилование) «вор в законе» по кличке «Пудель». Его кандидатуру подбирали и проверяли в Управлении кадров Администрации Президента [108]. Нравственная травма людям наносилась вполне сознательно, она имела функциональный смысл.

Все это заставляло людей замыкаться в себе, ослабляло дружеские и семейные связи. Мы достаточно много слышали о демографической катастрофе России, о резком сокращении рождаемости, которое произошло с начала реформы. Причины обычно сводят к экономическому кризису. Но оказывается, что примерно такая же катастрофа произошла и у народов, которые не переживали такого же социального бедствия и были «приняты в Запад», как, например, Литва. Распад советского народа и смена жизнеустройства вызвали внутренний кризис во всех его частях, в том числе и тех, которые мечтали об отделении. В Литве 20 лет до выхода из СССР поддерживался стабильный уровень рождаемости, а с 1991 г. резко упал: в 1990 г. родилось 57 тыс. детей, а в 2000 г. в 1,7 раз меньше – 34 тыс. Более того, в этой республике с сильными католическими традициями вдруг стало неудержимо расти число детей, родившихся вне брака. Оно стабильно удерживалось на уровне 7 %, а с 1991 г. стало линейно расти и в 2001 г. составило 25,4 % (без признаков торможения) [109].