Александр Щипков - Традиционализм, либерализм и неонацизм в пространстве актуальной политики

Ситуация сильнейшей культурной дискриминации здесь прослеживается довольно отчётливо. Русские в Крыму, как и в Донецке и Луганске, оказались «лишними людьми». Но в Донбассе заболевание перешло в следующую стадию и превратилось в геноцид.

В качестве побочного поэтического определения возможно следующее: фашизм – это простодушный (буквальный) либерализм. То есть либерализм, уже почти не прикрывающийся правом и доводящий свой основной принцип, принцип тотальной конкуренции, до логического конца. Причём среди прочего подобные сюжеты выявляют и фиктивность либерального права. В действительности право не предшествует политике, а постфактум оформляет реальный расклад сил и конфигурацию власти. А сценарий зависит от исторических обстоятельств.

Если говорить о фашизме как «простодушном» либерализме, то можно вспомнить историю известного философа Славоя Жижека, рассказанную им о своём друге-коммунисте, которого в социалистической Чехословакии посадили в тюрьму как инакомыслящего за слишком буквальное и искреннее исповедание коммунистических догматов. Партийным товарищам показалось, что над ними глумятся. Явлением примерно такого же порядка является либеральная «критика» фашизма.

Вот почему «Национальная гвардия» Украины служит возможностью трудоустройства для членов майданных «сотен». И не случайно «небесная сотня» имени нацистского штурмовика Хорста Весселя скопирована с политических реалий еврофашизма германского образца. Отсюда и понимание украинской элитой европеизма как теории цивилизационной исключительности, а войны на Востоке как «конфликта менталитетов» (термин украинского МИДа).

Майдан в Киеве хорош, майдан в Донецке – терроризм? Отсюда и оговорка бывшего премьера Арсения Яценюка, назвавшего жителей Донбасса и Луганска «недолюдьми». Сегодня есть все основания для того, чтобы прибегнуть к «универсальной юрисдикции» с целью проведения нового Нюрнберга. В деятельности киевских властей есть все признаки нарушения Женевской конвенции 1959 г. «О защите гражданского населения» и Конвенции 1980 г.

На фоне этих преступлений крайне странно выглядят заявления Барака Обамы о том, что «Россия находится на неправильной стороне истории». По-видимому, знать, где «правильная сторона истории» – почётная прерогатива Das Herrenvolk, «расы господ». Этот политический провиденциализм возник на почве американского протестантского общества. Однако он ничем принципиально не отличается от восточного фундаментализма, от концепций радикального ислама. Просто этот западный «Талибан» до истории с Украиной был в России не так заметен. Теперь он как на ладони. В этом по идее и должен заключаться когнитивный тупик либерала: «демократические» США оказались куда жёстче и страшнее «авторитарного» Путина.

В послевоенные десятилетия термин «фашизм» претерпел ощутимую трансформацию. Связана она была с желанием растворить это понятие в другом, более общем и куда менее конкретном – «тоталитаризм». Какое-то время теория двух тоталитаризмов считалась популярной. Но сегодня это наследие эпохи холодной войны, созданное стараниями Ханны Арендт и Карла Поппера, явно устарело и должно быть пересмотрено.

Пересмотр стал неизбежным в тот момент, когда фашизм вновь возродился в Европе. Сомнительные теоретические конструкции уже сегодня вытеснены бьющей в глаза очевидностью: неофашизм – это реальная угроза, «тоталитаризм» – лишь термин, который уже практически ничего не обозначает.

Когда теория двух тоталитаризмов (фашизм и коммунизм; в левых кругах эту теорию называли «бинарной») появилась на свет, она была возведена в ранг политического эталона. Степень популяризации этой доктрины оказалась чрезвычайной. Ей посвящались даже выставки актуального искусства вроде нашумевшей «Берлин – Москва». У теории есть главный автор – Ханна Арендт. Своеобразным дополнением к тезисам Арендт выглядят взгляды философа Карла Поппера, поделившего человеческие общества на два типа: «открытые» и «закрытые» (речь шла о культуре политических отношений, при этом не учитывалось место страны в мировой экономической системе) и в своём исследовании гитлеризма обратившегося к учению Платона – по мнению Поппера, «первого политического идеолога, мыслившего в терминах классов и придумавшего концентрационные лагеря» [18, с. 1].

В своей работе «Истоки тоталитаризма» (1951) Ханна Арендт писала: «На сегодня нам известны только две аутентичные формы тоталитарного государства: диктатура национал-социализма после 1938 г. и диктатура большевизма после 1930 г. Эти формы государств существенно отличаются от всякого рода диктаторского, деспотического или тиранического правления, и хотя они и явились результатом непрерывного развития партийных диктатур, их сущностно тоталитарные качества новы и не выводимы из однопартийных диктатур» [6, с. 545].

Характерна попытка Арендт провести черту между тоталитаризмом и «просто деспотиями», «просто диктатурами». Правда, ссылка лишь на то, что «сущностно тоталитарные качества новы и не выводимы» из прежних видов властных практик вызывает много вопросов. Это больше напоминает язык теософии, нежели речь историка. Впрочем, Арендт, как известно, и не была профессиональным историком.

Тоталитарная идеология, по мнению Арендт, отличается от других тем, что ставит во главу угла единственную теорию (будь то теория национального начала или классовой борьбы) и из этой теории выводит все общественные дисциплины: философию, политику, историю, политику и даже теологию. Универсализм в политике можно оценивать по-разному, но возник он как минимум в Средние века (это если оставлять за скобками Античность). И в дальнейшем встречался многократно в самых разных видах. Разве не универсальна, например, либеральная теория естественных прав? Или неофрейдизм? Или любой религиозный фундаментализм? В таком случае «тотальность» (универсальность) теории вряд ли может служить критерием её злокачественной сущности. Здесь явно упущен или подменён какой-то другой, более важный критерий.

Арендт подчёркивает: «То, что расизм является главным идеологическим оружием империализма, настолько очевидно, что многие учёные, как бы боясь вступить на путь провозглашения банальных истин, предпочитают ложно трактовать расизм как своего рода преувеличенный национализм. Вне поля зрения обычно оказываются ценные работы учёных, особенно французских, доказывающих совершенно особую природу расизма и его тенденцию к разрушению национального политического тела» [6, с. 232].

Иными словами, спорить напрямую с тем, что расизм есть неизбежный атрибут либерального капитализма, Арендт не решается. Но вместе с тем понятие расизм (как и фашизм) у неё заменяется более общим – «тоталитаризм». А затем на основании тех самых «новых сущностно тоталитарных качеств» (новых как по отношению к уже упомянутым «деспотиям-диктатурам», так и, по-видимому, к колониальному расизму) она выделяет два тоталитаризма как особое политическое явление. И уже это явление никак не связано с либерально-капиталистическими корнями европейского расизма. Так при помощи логических манипуляций тоталитаризм превращается в какой-то внеисторический феномен, который появился как чёртик из табакерки.