Лууле Виилма - Прощаю себе. В 2 тт. Том 2

Знание, что плохого я не делаю, и то, что я делал, принесло мне лишь хорошее, превращает человека в слепого, глухого и бесчувственного ко всему, что находится вне этого убеждения. Самоуверенность возрастает от интеллигентности, которая велит быть терпимым к людям, делать дружелюбную мину даже тогда, когда подмывает дать по морде. Самоуверенность – тяжелейший стресс, о котором речь пойдет особо.

Чего человек боится, то на себя и навлекает, и то, что он ненавидит, причиняет ему боль. У моего пациента начались обострения, за ними – курсы лечения и осложнения от лекарств. Я была ошарашена и уязвлена, когда обвинения полетели в мой адрес, а еще более меня удручало то, что в повседневной жизни он был практически наедине со своим недугом. В моей практике были раковые больные, которые быстро выздоравливали, чему способствовали супруг, дети и родители, поскольку занимались улучшением своего умонастроения, но заставить заниматься этим я никого не могу. Будь у меня возможность применить к моему пациенту альтернативные способы лечения, я посмела бы отсоветовать химиотерапию, но таких возможностей в Эстонии нет, и я почувствовала, что начинаю уступать смерти.

Жизнь предоставила мне возможность отправиться искать помощь в далекой чужеземной стране. А также дала шанс встретиться там с врачом, который располагал большими возможностями. Тот выслушал меня и как бы между прочим уверенно сказал: «Не волнуйтесь, ему можно помочь. У нас и раньше лечили подобных больных». Меня поразила самоуверенность врача, но мне так хотелось надеяться на лучшее. Помню, как стала хватать ртом воздух, как перехватило дыхание и как потом я пыталась отдышаться. Те полтора часа, в течение которых я дожидалась этого врача, чтобы обговорить детальный план, я дышала так, как никогда ранее.

От меня требовалось только вдыхать, обратно все выходило само. Внутри словно скопилась неимоверная масса чего-то, что стало теперь выходить с дыханием. Я стояла и ощущала, что бюстгальтер становится мне велик. Затем он стал сползать вниз, так как снялось напряжение от сверхтребовательности, задиравшей плечи кверху, едва ли не вровень с ушами. Плечи настолько расслабились, что даже поясной шов платья опустился на свое место. Мне уже не нужно было требовать от себя невозможного. Спустя час я встретила знакомую, с которой провела пару часов накануне, и та воскликнула: «Какой ты стала маленькой!»

Что все это означало? Я осознала, что взяла на себя ответственность за сохранение жизни другого человека, и она легла на душу величайшим бременем. Добра ему этим я не сделала, зато себе причинила зло. Я немало потрудилась, стараясь высвободить его из себя, но поскольку он изо всех сил за меня цеплялся, оттолкнуть его было бы для него смертельным ударом. Он жил мной. Его физическая смерть убила бы меня духовно, потому что в ту пору общество относилось ко мне, словно изготовившийся к прыжку зверь. Ведь в нашем сознании прочно укоренилось мнение, что врач несет ответственность за жизнь больного. Я не могла не беспокоиться за нас обоих. Тогда я еще была слишком хорошим человеком.

Мы все являемся на свет, чтобы нести ответственность за собственную жизнь, но мы не имеем права отвечать за жизнь других. Если мы берем на себя это право, оно становится обязанностью, и, если долг нами не исполняется, нас встречает осуждение.Меня осуждали, мне было трудно, а пациент мой виновником считал себя и страдал вместе со мной. Я объясняла ему, что сама навлекла это своим страхом перед несправедливостью, что это моя ошибка, но он не мог этого вынести, ибо боялся за меня.

Об одном подобном случае я рассказывала в своей третьей книге, когда привела пример с юношей, отчаявшимся от печали и беспомощности, что стало причиной скопления у него в правом легком опасного для жизни количества жидкости. В моих страданиях он винил себя. Я объясняла, что он не виноват, – при всей воодушевленности от проделанной над собой работы и ее последствий он не мог вообразить, сколь велико было «эго» у журналиста. Журналист не виноват в том, что в своем полном невежестве и в погоне за сенсацией не выбирал средств, а думал только о себе. Он знал, что беседует с раковым больным, чью хрупкую психику следовало бы учитывать, но в своей житейской наивности, что само по себе является эгоизмом, не подумал о последствиях. Голодный думает только о том, как бы утолить голод. В этот миг он не ведает ни сочувствия, ни чувства ответственности. Не виноваты и врачи, считающие медицину единственно верным способом лечения. Раскрыть глаза им пока еще мешает страх и профессиональная честь. Нельзя из-за чужих стрессов усиливать собственные и среди них погибать.

Я втолковывала пациенту: развяжи чувство вины! Но у него накопилось за предыдущие жизни и с начала нынешней столько, что разом высвободить было невозможно. Если те, перед кем он ощущал себя виноватым, сказали бы ему в глаза прямо и чистосердечно: «Нет! Ты не виноват. Вину свою ты выдумал сам, так как желал отдавать всем больше, чем возможно и необходимо», то у него, как и у меня, груз тотчас бы свалился с души. За те полтора часа я перепоручила ответственность за жизнь ближнего другому врачу и смогла начать дышать по-человечески. Взял ли врач на себя эту ответственность – его дело. Уверена, что не взял, ибо он был смышленее меня.