Патрик Кейсмент - Обучение у жизни: становление психоаналитика

В этот момент возник какой-то музыкальный фон. Я услышал только первые четыре ноты и внезапно зашелся в слезах, рыдая намного сильнее, чем когда-либо прежде. Этот плач, казалось, шел так глубоко изнутри меня, что я весь был пронизан болью. Я думал, что схожу с ума. Затем, постепенно, я снова стал замечать музыку. Это была виолончель, играющая с оркестром, и это была медленная часть, которая казалась знакомой, но я не мог узнать ее. Затем меня осенило, что это мог быть фрагмент из концерта Дворжака для виолончели. Я только что купил эту кассету и еще не успел послушать ее. Потом, когда я почувствовал себя достаточно восстановленным, я включил медленную часть и услышал те четыре ноты, которые слышал непосредственно перед моим плачем, – первые ноты медленной части.

В течение нескольких лет я считал это экстраординарным примером отсутствия чувства времени в бессознательном и мгновенности, с которой бессознательное может помнить и проводить связи. Только четыре ноты соединили меня с концертом, где я чувствовал себя настолько возвышенным; ноты, которые я слышал только однажды. Я думал, что мой плач был связан с разрушением того переживания, столь внезапно прерванного совершенно другой музыкой на вечеринке.

Годы спустя, когда я оказался наконец в анализе, я стал видеть это по-другому. Мой аналитик просто спросил меня: «О чем была программа?» Я тогда сказал ему, что она была о службе помощи детям, и описал происходившее в той телевизионной программе. Он просто выбрал одну деталь из нее: «Так это было о ребенке, которого передали новой воспитательнице». Ему не надо было больше говорить, поскольку я немедленно понял очевидную связь с моим собственным ранним опытом. Интересно здесь то, что я не позволял себе видеть такую очевидную связь до тех пор. Меня также передавали от одной няни к другой в первые годы моей жизни. Семейная память об этом состояла в том, что я бывал настолько трудным с каждой из них, что никакая няня не оставалась у нас дольше, чем на год или меньше. Таким образом, мой опыт привязанности постоянно разрушался. Неудивительно, что я заплакал, когда мне напомнили об этом вместе с эмоциональным переживанием так резко прерванного концерта.

Размышляя позже, я заметил, что только тогда, когда у меня установились надежные отношения (то есть, как только я почувствовал себя в моем анализе в достаточной безопасности), я смог позволить себе признать, что здесь скрывалось значение, выходящее за пределы музыки. Однако только несколько лет спустя я стал понимать еще более глубокий уровень моего плача, который существовал до любой из тех нянек. Моей первой привязанностью, естественно, была привязанность к моей матери, которую я, как мне казалось, потерял слишком резко, когда был передан той череде нянек. Вероятно, то раннее время, проведенное с моей собственной матерью, было музыкой только для меня, которую я, возможно, потерял тогда, внезапно и травматически, как будто навсегда. Таким образом, плач, в его самом глубоком смысле, шел со времени, которое было полностью вне любой сознательной памяти.

Мою первую терапию я начал в состоянии кризиса. Я был в глубокой депрессии и не видел никакого смысла или цели в моей жизни в отчаянии, которое продолжалось в течение нескольких лет той терапии. Поэтому для меня оказалось чрезвычайно важным, когда мой терапевт прервала очередной поток моих нападок на самого себя, сказав, что я, кажется, не осознаю своей одаренности. «Какой именно?» – парировал я. Тогда она попробовала убедить меня, что, по ее мнению, я мог бы стать тем, кого она называла «одаренным терапевтом», если б я позволил себе учиться. Я, естественно, почувствовал себя польщенным и, в конечном счете, подумал: «Почему бы и не учиться?» Это было лучше, чем вообще не иметь в жизни никакой цели.

Таким образом, я стал изучать психотерапию, но я воздерживался от первого учебного случая, пока не закончил все три года теоретического обучения. Никто не понимал, почему я это делал, и я тоже. Мое объяснение в то время состояло в том, что у меня не было кабинета. Но я не спешил также начинать поиски такой комнаты, которую можно было бы использовать в качестве кабинета.

После достаточно длительной задержки я наконец начал принимать пациентов. В течение долгого времени, они все, казалось, шли к улучшению. Но у меня возникло непростое ощущение, что я обманываю людей, чувство, которое стало еще более серьезным, когда я заметил на клинических семинарах, что другие терапевты говорили о «работе с отрицательным переносом», тогда как мои пациенты, казалось, воспринимали меня только положительно.

Теперь я начал ощущать, что мои пациенты шли на поправку, чтобы понравиться мне. Тогда мне и пришло в голову, что они могли реагировать в их терапии со мной почти таким же способом, каким я отвечал своему терапевту. Я стал обучаться, чтоб понравиться ей, поскольку мое решение обучаться, в действительности, не шло изнутри меня самого. Итак, оказалось, моим первым ответом на подтверждение моего потенциала, как с тем директором школы, возможно, было согласие с чьим-то лестным представлением обо мне. Ретроспективно, моя терапия, оказалось, была не больше, чем «анализ ложной самости». Она не проявляла радикального внимания к тому, что оставалось не признанным и не рассмотренным внутри ядра моей самости или в атаках на себя.

Все это прояснилось для меня самым драматичным образом. Я принял участие в гештальт-уикэнде вместе с некоторыми коллегами. Среди них была моя прежняя психотерапевт, которая, в том числе, хотела проработать свои отношения с другой коллегой (Доктором X.), которая также присутствовала. Как часть процедуры гештальта, пригласили Доктор X. ответить на те вопросы, что были заданы ей с «пустого стула» гештальт-терапии. Затем, в течение последовавших горячих обменов, мой прежний врач разрыдалась, признаваясь, что она не может справляться ни с каким открытым гневом или агрессией.

Случилось так, что, возвращаясь с последней сессии гештальта, я шел вместе с моим прежним психотерапевтом. И я сказал ей: «Я считаю, то, что случилось там между вами и Доктором X., очень тревожно, но это оказалось очень полезным для меня. Это помогло мне понять, почему я никогда не мог рассердиться на вас». На что она ответила: «А разве было то, на что можно было сердиться?»

Этот ответ стал причиной для последующего анализа. Я убедился, причем таким образом, что этого нельзя было не увидеть, что на протяжении всей моей весьма длинной терапии я никогда не мог проявить любой отрицательный перенос на моего терапевта. Любой гнев, обращенный к ней, даже когда это, возможно, было перемещенным гневом, всегда казался воспринимаемым лично и как нечто, чего она не могла выдержать. Мой психотерапевт всегда отклоняла это далеко от себя на кого-то вне врачебного кабинета. Результат состоял в том, что мое представление о своем собственном гневе, как слишком сильном для любого, казалось, регулярно подтверждалось. Не удивительно, что я был не в состоянии принять гнев моих пациентов, даже в переносе. Не удивительно также, что мои пациенты только казались поправляющимися, чтобы понравиться мне.