Лууле Виилма - Остаться человеком, или Достоинство жизни

Отец ребенка был готов к приему духовных знаний, тогда как мать держалась настороженно, однако тут же раскрылась, как только я заговорила. По ее горделиво поднятой голове было видно, что ей свойственна обидчивость, но на меня она не обиделась. Отец, напротив, имел понурый вид и с усилием старался держать спину прямо. До прихода ко мне они поработали над исправлением своего умонастроения, осознали многие ошибки, однако состояние ребенка от этого не улучшилось. Было видно, что супругами овладело чувство безысходности. С этого стресса я и начала свой разговор.

Сперва мы рассмотрели безысходность, испытываемую матерью, с тем, чтобы та научилась высвобождать свой стресс. Затем перешли к безысходности отца, и он тоже научился снимать этот стресс. Далее я научила их распознавать и высвобождать тревогу. А потом мы научились высвобождать ребенка как проблему. Прежде чем я начала рассматривать ребенка как символического пленника родителей, он предстал перед моим мысленным взором стоящим между родителями, и я увидела, как те тянут его каждый в свою сторону. Таким было безмерное желание матери и отца доказать друг другу, какие они прекрасные родители. Они продолжали соревноваться и сейчас.

Затем я стала рассматривать недуг ребенка как пленника матери. Он предстал передо мной в виде ценного музейного экспоната, хранящегося в стенной нише за стеклом. Похожий на аквариум стеклянный сосуд уберегал его от любопытствующих. Это явно говорило о том, что мать стесняется своего ребенка перед посторонними. Я объяснила, что в такой ситуации следует больше полагаться на отца, так как он не стесняется. Для детского развития очень важно, чтобы его не стыдились такого, какой он есть. При этих словах отец просиял. В нем явственно ощущалась потребность помочь своему ребенку, и потому он не стал торопить события, предоставляя жене время заняться ее чувством стыда.

Когда женщина открыла в мыслях темницу, чтобы томящийся там пленник смог выйти на волю, стеклянный сосуд вдруг превратился в водяной пузырь, внутри которого находился двухмесячный эмбрион, чье желание доказать, что он – хороший ребенок, было насквозь проникнуто самопожертвованием. Чувствовалось, что хороший ребенок поддерживает свою мать во всех ее мыслях, словах и поступках. Это означало, что несчастье, произошедшее с ним в годовалом возрасте, восходит по существу к тому времени, когда он пребывал в материнском чреве.

Трагическое желание эмбриона доказать, что мать у него хорошая, являлось ответной реакцией на желание матери во что бы то ни стало доказать своей матери– бабушке младенца, – что как мать она лучше ее. Этой молодой женщине в девичестве частенько приходилось выслушивать от матери нелестные отзывы о себе как о женщине и будущей матери. При этом ее мать не забывала превозносить себя как эталон матери. Материнское эго истребило в дочери материнство задолго до того, как та стала женщиной.

Желание дочери доказать матери, что она, дочь, ничуть не хуже, а даже лучше матери, крепло с годами и незаметно переросло в желание отомстить матери – родить ребенка так, чтобы сделать матери больно и продемонстрировать ей, что молодая мать справляется со своими обязанностями лучше, чем та. И когда воспитанная в духе целомудрия дочь забеременела, будучи незамужем, для высоконравственной матери это было не только полной неожиданностью, но и сильнейшим ударом. Какой позор! Из-за обиды на мать ее дочь так и не стала оформлять официальные отношения с отцом ребенка.

Несмотря на это, доказать что-либо матери она так и не сумела из-за непреклонности материнского эго. Даже и сейчас мать может в любой момент сказать: «Ужя-то была хорошей матерью – оберегала тебя и вырастила здоровой, а ты – плохая мать, потому что недоглядела за ребенком, и он попал в аварию. Если бы ты слушалась меня, несчастья удалось бы избежать». (Если бы дочь слушалась матери, она оставалась бы бездетной.) Мать, которая стремится прожить жизнь за своего ребенка, не осознает, насколько она безжалостна в своем самоутверждении. Она лишь осложняет и без того нелегкую жизнь дочери, бередя старую рану, вместо того чтобы быть дочери опорой.