Александр Николаев - Дверь в Зазеркалье. Книга 1

– Ладно, – решает она, – спрячу в комод, пусть полежит.

Я чувствую, что беда проходит стороной, руками размазываю слёзы по лицу и вопросительно смотрю на маму. По её лицу вижу, что наказание будет коротким и начинаю глубоко вздыхать, вызывая жалость к себе – маленькому, одинокому, никому не нужному мальчику. Обычно это действует безотказно. И действительно, проходит короткое время, мы уже втроём сидим за новым столом, пьём чай с конфетами и мирно разговариваем о разных разностях.

Потом меня ожидает дневной сон, и мама, чтобы я заснул быстрее, будет негромко читать мне книгу о приключениях деревянного мальчика Буратино и его друзей. Но это будет чуть позже. А пока я сижу на стуле, который мне велик, болтаю ногами и смотрю, как за окном крупными хлопьями медленно падает редкий мартовский снег. Вдали, на идеально белой глади замёрзшего пруда мальчишки безмолвно гоняют невидимую шайбу. Над всей этой благодатью, словно сказочный великан на отдыхе, мирно курит свою трубку огромный террикон.

Хорошо! Так хорошо, как только это может быть в начале бесконечно длинной и безумно интересной жизни.

Быстро прошли мои ранние годы. Я даже как-то смутно помню их. Иногда только в памяти мелькнёт вдруг тот или иной эпизод, так ярко, словно это произошло вчера, но не привязанный к цепочке событий, образующих течение жизни, он так и не обретает свою истинную ценность. Хотя, что-то же было в нём такое, что заставило именно его запечатлеться в памяти.

Я хорошо помню лето – тёплое, ласковое – с бесконечно долгими днями, со сбитыми коленками и потрескавшимися пятками, с яблоками и помидорами в саду, с купанием в Озере, которое начиналось сразу за домом, с огромными звёздами над головой, когда спишь в саду на раскладушке и, замирая, слушаешь ночные звуки. Днём тайком от матерей с другими мальчишками мы убегали в небольшой лесок, который начинался сразу же за сортировочной станцией стекольного завода. Здесь, в зависимости от летнего месяца, можно было полакомиться молочной кукурузой, грушками, ягодами боярышника, попить сладковатой воды в кринице или поискать спящих ежей в густом кустарнике. Вечером, тщательно полив перед этим помидоры, с отцом мы отправлялись косить траву для наших кроликов. Там я узнавал названия трав, какие из них съедобны, какие нет, а какими можно лечиться. Нет отдыха летом растущему детскому организму, нет, да и не нужно: и без того хорошо.

Помню зимы, когда двор завален снегом так, что для перемещения в его пределах остаётся только узкий проход от дома до ворот да к собачьей будке. Ставни на окнах невозможно ни открыть, ни закрыть, к ним попросту нельзя пройти по высокому снегу. А ночью слышны похожие на выстрелы звуки лопающихся на морозе стволов деревьев. Днём, несмотря на холод, детей выпускают на улицу. На тебе пропасть одежды, ты закутан по самые глаза платком поверх шапки-ушанки. Стыдно, ведь похож на девчонку, но тепло. Платок влажен от дыхания, штаны промокли и заледенели, варежки не гнутся и едва согревают руки. К сапогу на левой ноге проволокой прикручен один конёк. Я нашел его осенью на шахтном дворе. Пируэты на льду не исполнишь, но кататься можно. Вокруг полно детворы, такой же мокрой, раскрасневшейся и весёлой.

Но ближе к вечеру грозен голос встревоженных матерей, и все начинают разбредаться по домам в едва начинающихся сумерках. Дома тебя ждёт тарелка дымящейся гречневой каши, сладкий горячий чай и к нему огромный ломоть хлеба с маслом. Потом я играю в шашки с отцом, с мамой и почти всегда выигрываю. Отца это радует, мама не всегда довольна. Почему так, я не знаю.

Между этими временами года случались весна и осень. Как-то в те годы они не оставили особых следов в моей памяти. Я не знал тогда, чем это вызвано, не догадывался о том, что пройдёт много лет, и я стану со временем взрослым, потом очень взрослым, и незаметные в детстве весна и осень станут в моей жизни самыми любимыми временами года. Временами беспричинной радости и тихой грусти.

Как-то незаметно прошло это беззаботное время, и вот я уже иду в школу. На мне новенькая школьная форма. Рядом со мной мама, я держу её за руку. В другой руке у меня портфель, в котором лежат первые мои учебники, тетрадки, перьевая ручка и карандаши. Школа находится сравнительно недалеко. Нужно только метров триста пройти вдоль железной дороги, свернуть налево по грунтовке, протоптанной в желтом суглинке, ещё чуть по улице, а там уже и школа.

Это старое, дореволюционной ещё постройки одноэтажное здание из тёмно-красного кирпича, стоящее на довольно высоком фундаменте. Ко входу ведут одиннадцать вытертых бесчисленным количеством ног бетонных ступеней, почему-то они помнятся особенно хорошо. В здании широкий коридор, в нём меня впоследствии будут принимать в октябрята, и три классные комнаты, которые в холодное время года отапливают две большие печки. Топят их и вообще следят за чистотой школы и школьного двора тётя Настя и дядя Фёдор. Это муж и жена. Позади школы есть отдельный вход, за которым находятся две небольшие комнаты, где они и живут. Это им позволено звонить в школьный звонок, оповещая всех о начале и конце уроков. В моей памяти эти люди навсегда остались как два бесконечно добрых и мудрых человека, у которых можно было поплакаться по поводу школьных неудач, рассказать о девочках, которые уже тогда начинали нравиться, переждать непогоду или грядущее наказание. Там ты всегда встречал понимание, получал свой чай с баранками и незамысловатое утешение. Пожалуй, это были по-настоящему первые Учителя в моей жизни. Просто я тогда ещё не догадывался об этом.

Школа располагалась метрах в пятидесяти от оврага, на дне которого струился невзрачный и с виду безобидный ручеёк. Первое впечатление нередко обманчиво, и весной этот ручеёк превращался в довольно мощный поток воды, который подмывал ближний к школе склон оврага. После каждого весеннего паводка школьный двор становился короче на пару метров. Нам категорически запрещалось ходить к оврагу, но сладок запретный плод, и на переменах или после занятий мы часто опускались побродить вдоль ручья в поисках приключений.

Мой приятель Витька, по прозвищу Зюка, которое получил по причине того, что он специфически выговаривал запретное слово «сука», как-то даже нашёл там весь проржавевший немецкий пистолет. Пружина в нём на удивление хорошо сохранилась, курок тоже, так что щёлкал пистолет знатно, вызывая законную зависть у мальчишек. Позже, правда, отец Витьки, узнав о находке, конфисковал оружие и выбросил в туалет, предварительно выдрав, приговаривая, что о таких находках нужно сообщать куда надо. Куда, мы так и не поняли, но тезис о том, что мир устроен справедливо, был существенно поколеблен.