Валерий Лейбин - Психоаналитическая традиция и современность

Можно предположить, что трилогия Мережковского не только явилась стимулом к написанию Фрейдом книги о Леонардо да Винчи и углубленному осмыслению отношений между отцом и сыном с точки зрения раскрытия содержательной стороны эдипова комплекса, но и послужила фиксацией в его собственном бессознательном некоторых идей, впоследствии сознательно оформленных в виде определенных психоаналитических концепций. Не исключено, что к таким идеям относятся представления о «страхе смерти», почерпнутые Фрейдом в той части «Антихриста», в которой приводятся записи из дневника царевича Алексея, где он пишет о «страхе смерти», напавшем на него.

Не исключено и то, что многие рассуждения Фрейда об эдиповом комплексе, угрызениях совести и вине, встречающиеся в его работах в связи с интерпретацией литературных произведений, навеяны соответствующими высказываниями, содержащимися в произведениях Мережковского. Во всяком случае бросается в глаза разительное сходство, имеющее место в книгах основателя психоанализа и русского писателя.

Доподлинно неизвестно, читал ли Фрейд исследование Д. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество» (1901–1902). Сергей Панкеев свидетельствует, что в процессе общения с ним основатель психоанализа высказывал свои соображения по поводу обоих писателей. Возможно, эти высказывания опирались на знакомство Фрейда с соответствующей работой Мережковского. Поражает именно то, что в целом ряде своих статей и лекций Фрейд обращается к литературным произведениям Шекспира и других авторов, рассмотренным через призму эдипова комплекса, сюжетная канва которого прослеживается у Мережковского.

В этом отношении весьма примечателен отрывок из работы Мережковского о Толстом и Достоевском. «Царь Эдип, ослепленный страстью или роком, мог не видеть своего преступления – отцеубийства, кровосмешения; но когда увидел, – то уж не смог сомневаться, что он преступник, не мог сомневаться в правосудии не только внешнего, общественного, но и внутреннего, нравственного карающего закона – и он принимает без ропота все тяжести этой кары. Точно так же Макбет, ослепленный властолюбием, мог закрывать глаза и не думать о невинной крови Макдуфа; но только что он отрезвился, для него опять-таки не могло быть сомнения в том, что он погубил душу свою, перешагнув через кровь. Здесь, как повсюду в старых, вечных – вечных ли? – трагедиях нарушенного закона, трагедиях совести, и только совести – определенная душевная боль – „угрызение“, „раскаяние“ – следует за признанием вины так же мгновенно и непосредственно, как боль телесная за ударом или поранением тела» (Мережковский, 1903, с. 126–127).

В более поздних по отношению к произведениям Мережковского работах Фрейд высказывает весьма сходные мысли, сопряженные с психоаналитической интерпретацией литературных шедевров Софокла, Шекспира, Достоевского. В частности, он рассматривает пьесу Шекспира «Макбет» как всецело пронизанную указаниями на связь с комплексом детско-родительских отношений. Правда, в отличие от Мережковского, Фрейд несколько иначе интерпретирует поведение Макбета и его жены, считая, что раскаяние после совершения преступления появляется скорее у леди Макбет, нежели у ее мужа, которому свойственно упорство (Фрейд, 1923, с. 182).

Однако есть основания полагать, что отправной точкой фрейдовского анализа данного произведения Шекспира могли служить соответствующие размышления Мережковского о «Макбете», нашедшие отражение в его исследовании о Толстом и Достоевском.

Без всяких преувеличений можно говорить о том, что в процессе общения Фрейда с Панкеевым многообразные сюжеты русской литературы служили питательной почвой для развития психоаналитических идей, связанных с пониманием мотивов отцеубийства, существа эдипова комплекса, специфики амбивалентных отношений между родителями и детьми. Панкеев был одним из его пациентов, который расширил и углубил представление о России основателя психоанализа. Одним, но не единственным, ибо соприкосновение Фрейда с русской культурой было более значительным, чем это может показаться читателю, все еще настороженно относящегося к возможным, хотя и опосредованным связям основателя психоанализа с Россией.

Другим русским пациентом Фрейда был философ, известный своими исследованиями в России и получивший признание за рубежом. Речь идет об Иване Александровиче Ильине (1882–1954), который приехал к основателю психоанализа в мае 1914 года для прохождения курса психоаналитического лечения. К тому времени 31-летний Ильин был приват-доцентом Московского университета и автором ряда работ по истории философии, проблемам личности, религии и права. Им было опубликовано исследование «Понятие права и силы» (1910), а также несколько статей, включая «Идея личности в учении Штирнера» (1911), «Кризис идей субъекта в наукоучении Фихте Старшего» (1912), «Философия Фихте как религия совести» (1914).

В студенческие годы Ильин провел несколько лет в Германии, где учился у Зиммеля и Гуссерля. Прекрасно владея немецким языком, он читал в оригинале многие философские работы. Судя по всему, его внимание привлекли и книги Фрейда, публикация которых в начале ХХ века получила широкий отклик в умах зарубежной и русской интеллигенции. Некоторые исследователи полагают, что Ильин мог познакомиться с психоаналитическими идеями на так называемых «Малых пятницах», на заседаниях которых действительно обсуждалась психоаналитическая проблематика (Ljunggren, 1989, p. 180).

Однако представляется, что интерес к психоанализу проявился у него раньше, ибо практически первое заседание Московского психиатрического кружка «Малые пятницы» состоялось в конце февраля 1912 года, а в мае того же года в журнале «Русская мысль» была опубликована статья Ильина, свидетельствующая о знании им учения Фрейда о бессознательном. Так, размышляя о различиях между вежливостью, любезностью и деликатностью, Ильин указывает на ту решающую роль, которую играют в жизни человека бессознательные элементы вообще и бессознательное общение с другими людьми в частности. Он не только пишет о бессознательном гедонизме, мотивирующем «поступки в сумеречной темноте душевной полуосознанности», но и упоминает о Фрейде, называя его не иначе как «глубокий и тонкий психолог» (Ильин, 1912, с. 4, 19).

Как бы там ни было, до своего приезда к Фрейду Ильин уже имел представление о теории психоанализа. Приехав в Вену для прохождения курса лечения, он познакомился и с практикой психоанализа. Курс лечения был непродолжительным, ибо с началом Первой мировой войны Ильин был вынужден возвратиться в Россию. Общение с Фрейдом способствовало интенсификации его интеллектуальной деятельности, в рамках которой наметился синтез философских и психоаналитических идей. Об этом свидетельствует, в частности, речь, произнесенная им при открытии студенческого философского общества в Москве и опубликованная в 1915 году: «Все тайные влечения и желания, не допускаемые на порог дневного сознания и хоронящиеся, подобно Нибелунгам, в тайниках ночного сознания; все особенности личного вкуса, эмпирически приобретенные и духовно неочищенные; все те ранения душевной ткани, которые у каждого из нас приобретаются с детства и живут, неисцеленные, всю жизнь, разъедая душу и повергая многих в неврастению и всевозможные болезненные уклонения, – все это при отсутствии надлежащей катартической работы… вторгается в философскую работу и делает душу не способной к объективному научному знанию. Философия становится тогда игралищем скрытых страстей; она получает значение более или менее удачно найденного компромисса между недугующим бессознательным и сознательной идеологией» (Ильин, 1915, с. 126).