Геноцид и массовые репрессии

Во всяком случае относительно простых еретиков инквизиция строго держалась этой манеры: осуждаем человека на смерть не мы и сжигаем его тоже не мы, наше дело чисто, и наши руки кровью не обагрены. Относительно же ведьмы этот основной взгляд инквизиции подвергся некоторому изменению. Тут инквизиция последовала за светскими судами. Те приговаривали ведьму, в достаточной мере изобличенную, к сожжению на костре, и с течением времени инквизиция без всяких обиняков приняла ту же систему, т. е. сама постановляла такие же приговоры. Всякие церемонии были отложены в сторону. Ведьма по приговору инквизиции не приговаривалась к передаче в руки светских властей, а приговаривалась прямо и непосредственно к костру. Такая перемена во взглядах отразилась, конечно, и в сочинениях ученых инквизиторов того времени. Так, в.1458 г. инквизитор Жакериус в длинном, пространном и полном учености рассуждении доказывает, что ведьма не заслуживает того снисхождения, которое иногда давалось еретикам, и что к ней всегда надлежит относиться с беспощадной строгостью. После него Шпрен-гер, о котором мы уже много раз упоминали, в свою очередь настаивает на том, что ведьма должна быть осуждаема на смерть даже в том случае, когда она изъявит полное и искреннее раскаяние.

Обыкновенно инквизиторы ссылались на то, что ведьмы несравненно виновнее еретиков, так как, кроме отступничества от Бога и союза с дьяволом, они еще виновны во множестве злодейств, которые причиняют людям. Но сами инквизиторы не очень строго держались этого довода. Об этом можно судить, между прочим, по арасскому процессу, который мы в скором времени опишем. Там было присуждено к сожжению несколько человек, причем вся обнаруженная за ними вина состояла в том, что они посещали шабаш; никакого злодейства, причиненного людям, за ними не числилось. И тем не менее их не поколебались отправить на костер. В 1474 г. в местечке Левоне, в Пьемонте, местный инквизитор Киабуади судил двух ведьм — Франческу Волони и Антонию Дальберто. По приговору обе ведьмы присуждались к передаче их в руки светских властей, причем инквизитор делал оговорку, что осужденные не должны быть подвергаемы никакому телесному наказанию, а только имущество их должно быть конфисковано. Тем не менее, спустя дня два после передачи обе ведьмы были сожжены. Из этого можно заключить, что светские власти смотрели на все эти смягчающие оговорки в приговорах инквизиторов, как на простую формальность, проформу. Раз состоялась передача осужденного в руки светской власти — это означало, что он подлежит сожжению.

Но для того, чтобы инквизитор был совершенно свободен в своих действиях, надо было устроить так, чтобы в его действия уже решительно никто не вмешивался, а в особенности светские адвокаты. Кстати, с этими адвокатами-ловкачами у того же инквизитора Киабуади вышло такое дело, что он сам чуть-чуть не угодил под суд. Дело было в том же Пьемонте, в местечке Ривара, в 1474 г. Тогда схватили там большое число ведьм, судили их и сожгли. Заведовал всем делом Киабуади. Но это был человек очень неопытный в инквизиционном производстве. Он поручил своему помощнику после сожжения первой партии ведьм арестовать еще пятнадцать женщин. Свидетельские показания против них были подавляющие. Инквизитор предоставил им десять льготных дней, в течение которых они должны были либо представить оправдание, либо принести полную повинную, в противном случае им угрожала пытка. Но тут неопытный Киабуади совершил огромную оплошность. Две из арестованных, Гульельмина Феррери и Маргарита Кортина, были богатые женщины, с большими связями. Их родственники потребовали, чтобы в деле приняли участие приглашенные ими адвокаты. И как только эти адвокаты появились на судилище, они почти в мгновение ока разрушили все обвинение. Но всего ужаснее было то, что юристы держались на суде с необыкновенной дерзостью. Киабуади, как это ни странно, очевидно, не имел никакого понятия о размере прав и привилегий инквизитора. Адвокаты совершенно сбили его с толку своим натиском. Он не сумел ничего им возразить, потому что каждое их требование основывалось на точной букве закона. Киабуади же в законах ровно ничего не понимал. И он делал промах за промахом, уступку за уступкой. Они, например, протестовали против предварительного следствия, указывая на его неправильности; далее потребовали вызова свидетелей со стороны защиты, чего никогда не допускалось в инквизиционном судопроизводстве. И Киабуади всему этому подчинялся. Путем показаний вызванных ими свидетелей им удалось установить, что обвиняемые с чрезвычайным усердием посещали церковь и выполняли все внешние обрядности католической веры; что они были не только благочестивы, но и широко благотворительны, что совершенно противоречило их обвинению в ведьмовстве. Киабуади скоро понял, что ему с этими ловкими людьми не сладить, и он призвал себе на помощь знаменитого юриста Вало. Но адвокаты и своего коллегу быстро сшибли с позиции. И кончилось тем, что они обрушились на самого Киабуади. Они доказали ему, как дважды — два, что он в такого рода делах вовсе даже и не имеет права выступать судьею, и потому все, что он до сих пор творил по этой части, — сущее беззаконие. Киабуади должен был пойти на все уступки, и дело было перенесено куда-то совсем в другой суд. Чем оно окончилось для подсудимых, мы не можем сказать, да и не в этом суть. Главное состоит в том, что вмешательство адвокатов в инквизиционное судопроизводство всегда вносило в него страшную сумятицу, и потому инквизиция строго установила, что люди, попавшие к ней в переделку, не имеют никакого права на содействие защитников-адвокатов.

Расскажем теперь подробно о выше упомянутом аррасском деле, знаменитом в летописях средневековой уголовщины. Оно чрезвычайно ярко характеризует то всеобщее шатание разума, в которое тогдашняя публика была повергнута ведьмовством и колдовством. Кстати оно знакомит нас и с сегодняшними судебными порядками.

Аррасское дело известно было также под названием «дела вальденсов». Под вальденсами, как, вероятно, припомнят читатели, подразумевались особые сектанты, нечто вроде альбигойцев, когда-то процветавших на юге Франции и, в качестве еретиков, вызвавших против себя яростные гонения. Вальденсов почти всех успели истребить в течение XIII и XIV столетий. Но самое слово осталось в употреблении, только начали придавать ему совсем другой смысл, а именно под вальденсами стали подразумевать просто напросто колдунов.

Дело это началось в 1459 г. Инквизиционный суд, заседавший в Лангре, судил и присудил к сожжению некоего Робинэ Дево. Этот человек обвинялся в колдовстве. Во время следствия и суда он, как водится, был подвергнут пытке и в это время оговорил множество лиц, которых он будто бы встречал на шабашах. В числе этих оговоренных была одна уроженка города Дуэ, по имени Денизелль, femme de folle vie, т. e. дама вольного поведения. Был еще оговорен некто Жан Лавитт, житель города Арраса. Лавитт был человек видный по своему общественному положению. Он был живописец и поэт и прославился, как автор многочисленных баллад, написанных в честь Мадонны. Надо полагать, что публика была невысокого мнения о его уме, судя по данному прозвищу «Авве-de-pen-de-sens», т. е. аббат недальнего разума. Разумеется, обоих этих лиц арестовали. Прежде всего захватили злополучную даму Денизелль и заточили ее в тюрьму. Местный епископ Иоанн в это время был в Риме и его место временно заступал бывший исповедник папы, доминиканец по имени тоже Иоанн. Помощниками его были Тибо, Пошон и два брата Гамель: Петр и Матвей. Все эти лица с жаром принялись за дело, найдя себе деятельного и усердного помощника в лице очень опытного и ученого юриста Жака Дюбуа. На этом последнем и лежала вся юридическая тягота дела. Денизелль, конечно, была подвергнута пытке и от нее не трудно было добиться признания, что она посещала шабаши. Ее попросили указать, кого из знакомых она там встречала, и она в числе других назвала упомянутого поэта Лавитта. А на него еще раньше указал сожженный Робинэ Дево, который тоже встречал его на шабашах. Лавитт очень хорошо знал, что на него сделано такое показание, и как ни был он далек разумом, все же у него хватило сметки на то, чтобы задать тягу и скрыться в укромном месте. Однако, инквизиция в самом скором времени открыла его убежище в Аббевилле, и здесь он был арестован. Его немедленно доставили в Аррас. Заточенный здесь в тюрьму, лавитт проявил замечательную силу духа, которой трудно было ожидать от его уничижительного прозвища. Опасаясь, что под влиянием пытки он наговорит чего-нибудь лишнего, он порешил отрезать себе язык перочинным ножом. Его вовремя остановили, но все-таки ему удалось настолько повредить язык, что он сделался не в состоянии говорить. Это нисколько, впрочем, не помешало растянуть его на козлах по всем правилам искусства. Говорить он не мог, но он был поэт, человек грамотный и, следовательно, умеющий писать; руки же у него повреждены не были и перо в руках он мог держать. Его и заставили давать письменные показания, что было даже гораздо удобнее: «что написано пером, того не вырубишь топором». Таким образом, ему и пришлось составить весьма полный список всех тех лиц, которых он встречал на шабашах; в их числе оказались личности, представлявшие собой знатную добычу для инквизиции: местные дворяне, а главное, богачи-горожане; много он оговорил и простолюдинов. По этим показаниям сейчас же вновь начались аресты; схватили еще шестерых.