Павел Супруненко - Я познаю мир. Горы

В экскурсии к подножию Анд при восхождении на Колокольную гору (6400 м) «тропинки были очень скверные, но геология местности и пейзажи щедро вознаграждали за труды». И несказанное изумление от увиденной на высоте 4500 м необычной пальмы. По виду безобразной, утолщенной в середине ствола. Срубленное дерево в течение нескольких месяцев дает более 400 л сока. И течет он быстрее в те дни, когда пожарче печет солнце. Сок кипятят и получают патоку.

На вершине был проведен весь день. Вид как на карте. «Наслаждение, как никогда. Кто может остаться невозмутимым при мысли о той силе, которая подняла эти горы, а тем более о мысли о тех бесчисленных веках, которые понадобились, чтобы пробить, сдвинуть и выровнять всю их громаду? Здесь уместно вспомнить необъятные слои галечника и осадочные слои Патагонии, которые, будучи нагромождены на Кордильеры, увеличили бы их высоту на многие тысячи футов... Ни к чему удивляться и сомневаться в том, может ли всемогущее время истереть горы, даже такие гигантские, как Кордильеры, в гравий и ил».

Не всегда сопутствовала удача. Вместе с капитаном Фицроем и спутниками на одном из островов была попытка взойти на вершину Сан–Педро. Хаотическое нагромождение упавших деревьев мертвого леса было таким, что путники находились над поверхностью почвы в 10–15 футах («наши моряки в шутку выкрикивали глубину по лоту»). В некоторых местах приходилось ползти под сгнившими стволами на четвереньках. Приходило сравнение с рыбами, бьющимися в сетях. Впрочем, Чарлз находил возможность определять породы деревьев и кустарников. Отчаявшись, вернулись с полпути.

Пик Дарвина на Южноамериканском континенте лишний раз напоминает об интереснейших его горовосхождениях. По–современному ему бы за них присвоили звание и заслуженного мастера спорта, и почетного альпиниста. Но еще более значительны восхождения и подъемы великого натуралиста на высочайшие вершины науки. Его открытия, многотомные труды, исследования в геологии, зоологии, «тайны из тайн» – происхождении видов общеизвестны. Между прочим, полемика его с адмиралом Фицроем продолжалась и по возвращении в Лондон. Дарвин отдавал должное уму, энергии, организаторскому таланту адмирала. Да и научным его изысканиям: им были написаны известные работы по гидрографии и метеорологии. По возвращении он был членом парламента, генерал–губернатором, возглавлял метеорологическую службу.

Но Фицрой отличался и крайним консерватизмом, защитой рабства негров, отстаиванием колониализма. Негативно отнесся он и к эволюционной дарвиновской теории. На что

Дарвин ответил: «Жаль, что он не предложил своей теории, по которой мастодонт и прочие вымерли по той причине, что дверь в ковчеге Ноя была сделана слишком узкой».

В прямой связи с этими убеждениями и трагическая развязка в жизни адмирала. Удрученный неудачами рабовладельцев в Гражданской войне в Америке, он покончил жизнь самоубийством.

Дарвин на много лет пережил своего оппонента.

Так правоту определяет сурово неодолимое время.

В 1890 году восхождение на Маттерхорн совершил русский путешественник, служащий министерства иностранных дел Н. В. Поггенполь. Решился он на это после того, как на его счету оказалось уже около сорока одоленных альпийских и пиренейских вершин. Подъем на грозную пирамиду был несравним с прежними восхождениями: в течение нескольких часов ему и двум проводникам пришлось вырубать ледорубами ступени в ледовом гребне, соблюдать величайшую осторожность на скользких склонах и обрывах. О своем ощущении на вершине он писал: «Здесь я почувствовал какое–то нравственное сотрясение. Весь горный мир лежал у моих ног под безоблачным сводом неба, полный дикого величия и подавляющий страшной красотой... Одно чувство доминирует над всеми впечатлениями, даваемыми торжественно грозным Маттерхорном, – это сознание одержанной победы».

Эмоциональная восторженность вроде и не в характере двадцатипятилетнего немало повидавшего дипломата. Но он был еще и искусным рисовальщиком. А кроме того патриотом своих отечественных гор. Несколько лет спустя, исходив многие горные тропы Кавказа, осмотрев знаменитую Безенгийскую стену, посетив Мижиргийский цирк, он делился впечатлением, новым «потрясением», воскресив воспоминания: «Целая плеяда великанов ослепительно блестит, подобно миллиардам бриллиантов в холодной высоте эфира. Глубоко пораженный, в немом восхищении озирался я кругом! Гриндельнвальд, Цермат, Шаму ни – пустые призраки, слабые копии, детски наивные копии горной природы. Настоящее величие, поглощающее человека до глубочайших фибр души, – вот она, в этом непередаваемом амфитеатре. Ничего подобного не случалось мне видеть до сих пор! Возьмите два Монблана, две Монте–Розы, Маттерхорн и Финстераархорн, прибавьте к ним группу Юнгфрау и Менха... увеличьте среднюю высоту этих гигантов на 1000 футов, и вы получите нечто подобное тому, чем я любовался в тот день».

Ну и можно себе представить, какую гамму чувств пережил дипломат–художник, увидев на Кавказе «одну из самых фантастических громад», олицетворение ужаса стихийного произвола природы – величаво–угрюмую Ужбу. Для передачи «потрясения» вспомнился все тот же незабываемый альпийский пик: «Если соединить Маттерхорн и Чимонеделла–Пала и представить их спаянными у оснований, предварительно увеличив их высоту, то тот, кто знаком с этими горными страшилищами, получит представление об Ужбе».

Ни полученные в горах травмы, ни возраст не помешали новым восхождениям русского дипломата–альпиниста на Памире, в Италии, Египте. А его статьи и очерки помогли обратить внимание русских людей на свои примечательные высокогорья.

Эта женщина могла проклясть льды и горы. И никто бы ее за это не осудил. И даже с пониманием такого отчаяния отнеслись бы к ее поступку люди. Не она первая, с кем вот так беспричинно жестоко обходятся бездушные каменно–снежные исполины. Впрочем, так уж беспричинно? Может, в чем–то мы сами виноваты, где–то недоглядели и недоучли, что–то переоценили и где–то самоуверенно понадеялись на случай. Она, образованная, умная женщина, не может не понимать, что, наверное, виноваты не глыбы, не утесы, не трещины. Ведь были же она и он не только преисполнены среди них восторгом, но и счастьем.

Начиная с 1868 года Ольга Александровна со своим супругом совершили ряд путешествий в таинственно–загадочный Туркестан, как называли в то время Среднюю Азию. Край необъятных исследований и возможностей для ученых. Никто из них не проникал до этого не только в глубь горных областей Тянь–Шаня и Памира, но и в более доступные предгорья Ферганы и Алая. С них и начали свои путешествия муж и жена Федченко, прекрасная пара, неразлучные ни в работе, ни на отдыхе.