Юрий Абрамов - 100 Великих Книг

Любовь вспыхнула мгновенно, как только встретились их взгляды. Хемингуэй мастерски, как только умел только один он, описывает все этапы ее развития — от первых надежд до последнего трагического прощания:

И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа, и волосы, и глаза одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть потемнее, но они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце, ее гладкая кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело гладкое, а движения неловкие, как будто что-то такое есть в ней или с ней, что ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не видно, это только у нее в мыслях. И она покраснела, когда он смотрел на нее; вот так она сидела, обхватив руками колени, ворот рубашки распахнут, и груди круглятся, натягивая серую ткань, и когда он подумал о ней, ему сдавило горло и стало трудно шагать…

Девушка сама пришла к нему той же ночью — без принуждения забралась в спальный мешок, в котором он ночевал на открытом воздухе. Любовь мужчины и женщины, еще утром не подозревавших о существовании друг друга, вспыхнула столь же естественно и ярко, как светила на ночном небе:

— Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала. Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди. «…»

Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко-чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой жалобной тоски…

В описании любви Хемингуэй достигает подлинно космических высот, потому что описывает ее как воистину космическое чувство, как величайший дар и величайшее счастье, дарованное человеку Матерью-природой:

Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда был красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все — полнота, обладание, радость, — все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который вел никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локти вдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, и уже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снова никуда, и вдруг в неожиданном, в жгучем, в последнем весь мрак разлетелся и время застыло, и только они двое существовали в неподвижном, остановившемся времени, и земля под ними качнулась и поплыла.

Любовь Роберта и Марии — главная тема романа — разворачивается на фоне безжалостной и опасной войны, точнее — людей, втянутых в ее кровавый водоворот. Точными и колоритными мазками художника Хемингуэй воссоздает целую галерею народных героев — от безграмотных и диких партизан-патриотов до вождей Испанской Республики. Ужасы гражданской войны рисуются как бы с точки зрения журналиста-хроникера фиксирующего бесхитростные и страшные рассказы участие ков происходивших событий. Но именно от такой бесстрастной натуралистичности по телу пробегают мурашки. Безразлично, идет ли речь о том, как крестьяне-республиканцы забивают цепами и живьем сбрасывают с обрыва своих соседей-фашистов, или же о том, как в другом месте и в другое время, фашисты отрезают головы убитым республиканцам.

Смертью от начала до конца пронизан весь роман Хемингуэя. Смертью главного героя он и завершается. С перебитой ногой и абсолютно нетранспортабельный в тяжелых горных условиях Роберт Джордан после выполнения своей главной задачи — успешного взрыва моста — вынужден остаться на горной тропе, чтобы прикрыть отступление партизанского отряда, спасти возлюбленную и ценой собственной жизни остановить фашистских карателей. Самой смерти американского интернационалиста Хемингуэй не рисует, она неумолимо приближается, но остается как бы за кадром, хотя с первых же страниц романа витает над головой героя.

Писатель хочет, чтобы в памяти читателя навсегда запечатлелась не Смерть, а Любовь — та самая, что продлилась только три ночи и три неполных дня. Наверное, этого вполне достаточно, чтобы хотя бы раз испытать настоящее человеческое счастье, всю полноту чувств, которым нас скупо одаривает природа. Возможно даже, стоит прожить целую жизнь только ради таких трех ночей «и трех неполных дней…

В первофундаменте русской культуры сокрыт заветный образ неизбывной творческой силы и воистину космического звучания — Голубиная книга. Сравнительно недавно она существовала в рукописном виде, считаясь апокрифической (если и не вовсе языческой). За ее чтение люто преследовали и строго карали. Но, начиная с XIII века, о письменных версиях Голубиной книги ничего не было слышно. Зато пышным цветом расцвели устные варианты, которые, впрочем, существовали всегда. Хранителями, носителями и исполнителями знаменитого «духовного стиха» были калики перехожие — главное передвижное «средство массовой информации» дописьменной и неграмотной Руси. От села к селу, по пыльным дорогам и бездорожью, в стужу и зной бродили ватаги безвестных певцов, в чей репертуар обязательно входила и Голубиная книга. Канонического текста ее не существует, и вариантов Голубиной книги предостаточно.

«Духовный стих» — это более чем свободно и стихотворно обработанный библейский или житийный сюжет, предназначенный для публичного исполнения. По формальным признакам Голубиная книга вроде бы попадает под такой критерий. Здесь поминаются и Иисус Христос, и Богородица, и град Иерусалим, и гора Фаворская, и Иордань-река. Между тем любому, даже самому неискушенному слушателю или читателю бросается в глаза бесспорный факт: вся христианская проблематика покоится на некоем ином — нехристианском — фундаменте, неизбежно уводящем в неизведанные глубины человеческой предыстории, общеиндоевропейской и доиндоевропейской идеологии, морали, философии и протонауки. Недаром ведь заветная книга, о которой пели сказители, именуется Голубиной, то есть «глубинной» (что означает одновременно и «древняя» и «мудрая»). Но какую же «премудрость всей вселенныя» (доподлинные слова священного текста) она скрывает?