Александр Колпакиди - Спецназ ГРУ: самая полная энциклопедия

Теперь скажу о себе. С первого дня бывало и страшно, особенно когда впервые попал под огонь. Но как-то быстро я, лично, научился преодолевать даже очень большой страх и действовать согласно сложившейся обстановке, а не кидался в кусты или сугроб. Хотя, по правде, это не всегда и спасало. Пуля находила тех малодушных, кто старался остаться позади или прятался в снежный сугроб. (…)

Тяжело нам было и сложно. Всего больше мучило то, что находились почти без сна. Удивительно, как это можно вытерпеть, но, видимо, человек, вернее, его организм, в экстренных условиях способен на многое. А вышестоящее командование как будто специально устраивало пытку, лишая сна. Выходим с наступлением сумерек в разведку. Выполняем, как правило, добросовестно задание. Возвращаемся измученные, мечтая хоть в снежной яме часик поспать. Но увы и ах… Доложит командир результаты разведки и дает новый приказ: натягивать колючую проволоку, или посылают в дозор, в секрет. Кстати, землянок и палаток для рядовых не было. Теплая палатка с печкой была в обороне для штаба батальона и санвзвода, а для нас, рядовых, снежная яма. Хотя об этой «теплой» постели мы мечтали, приходя из боя, разведки, поиска, секрета. Рядовых, и даже разведчиков, тогдашнее командование не щадило, ничего хорошего из этого, конечно, не извлекая. Иногда от переутомления люди погибали, обмораживались, сбивались с пути. Случалось, в разведке или во время возвращения с задания идем по лыжне цепочкой, вдруг передний (часто комвзвода) по какой-тo причине останавливается. Все сзади идущие ждали такой момент, опирались на палки и спали хоть минуту, хоть две, хоть три, пока не получали в бок палкой или еще чем от тех, кто не заснул или первым проснулся. Это был сигнал двигаться дальше. Часто падали в снег, с трудом поднимались из сугроба с варежками, полными снега. Иногда засыпали в секрете и попадали под суд военного трибунала.

Я часто ходил в секрет старшим, со мной еще двое из пополнения. Отмерзали ноги, руки, дрожишь, но не от страха, от мороза, да еще следишь за подчиненными (лучше бы их не давали). Кругом кромешная темнота, кое-как различаешь ориентиры и своих доверенных. Сам терпишь, а они то рукавицами хлопают, то валенками топают, то сядут, защищаясь от ледяного ветра и мороза, и т.д. Эх, и трудно было простоять в снежном окопе два-три часа, пока не сменят!

А комиссар батальона Перминов из Военно-политической академии им. В.И. Ленина собирал в землянке высотой в один метр и загробным голосом, невидимый из-за дыма горящего костерка, наставлял нас, комсоргов взводов, так: «В дозорах и секретах бойцы пляшут, хлопают рукавицами, садятся в окоп, не следят за противником», ну и еще чего-то говорил долго, а заканчивал словами: «Я пришел из академии Ленина, не закончив ее, брат мой, тоже комиссар, сражается на мурманском направлении. И вот я не допущу, чтобы погиб батальон, как погиб Чапаев из-за бойцов, что заснули в дозоре. Я сам, хоть и комиссар, лично расстреляю того, кто в дозоре-секрете будет топать, хлопать рукавицами, а тем более заснет. Так и передайте своим комсомольцам и другим, кого посылают в секрет или засаду!» Заканчивали совещание комсоргов песней. Уставшие, грязные, обросшие волосами, в низенькой землянке пели песни. Комиссар командовал: «Шилов, запевай!» Я запевал простуженным, но все же звонким голосом, и в дымной маленькой землянке приглушенно звучали две-три песни. Сначала «Катюша», потом «Если завтра война, если завтра в поход», «Три танкиста» и иногда «Широка страна моя родная». Кто пел, кто кашлял от дыма, но я своим сильным голосом вел песню. Чуть воспрянув духом, повеселевшие, выходили на мороз и расходились по своим местам, передавая другим наказ комиссара. Комиссар еще требовал от нас, комсоргов, чтобы мы и взносы аккуратно принимали. На 30–40-градусном морозе кое-как нацарапаешь фамилию и берешь 20 копеек, согласно нашего оклада 5 рублей тех денег. Ругались и смеялись сквозь слезы над этим приказом комиссара.

Уходя в дозор или секрет, мы считали себя смертниками. Отдавали командирам партийные и комсомольские билеты, солдатские удостоверения и письма. Ведь в случае нападения, подав сигнал о противнике, мы быстро вернуться на исходные позиции не могли. Хотя бы потому, что шли в дозор или обратно с большим трудом: пролезая, цепляясь за шипы, помогая друг другу через два ряда колючей проволоки, так как специальных проходов не делали. Вдобавок бывали случаи, когда потерявших бдительность дозорных финские разведчики резали финками, проникали в глубь нашей обороны и также финками убивали спящих бойцов. Это у финнов был хорошо отработанный и часто применяемый прием, держащий в страхе наших бойцов.

Однажды мне пришлось находиться в дозоре более трех часов, на час больше обычного. Когда вернулся, то узнал, что в батальоне был сформирован отряд из лучших лыжников для отправки в глубокий рейд по тылам противника. Вместе с отрядом ушел и мой друг по институту Леша Баканов, начинающий поэт. Через несколько часов возвратился наш институтский товарищ Иван Крылов. У него сломалась лыжа, он попал под подозрение, и два дня командование выясняло причину его возвращения, все обошлось, и мы взяли его в свой взвод.

А отряд в 100 человек ушел и пропал без вести. До конца войны и после мы не узнали о нем абсолютно ничего. Так и пропал отряд и мой лучший товарищ Леша Баканов. Вполне возможно, отряд попал в плен, а судьба пленных складывалась трагически. Финны обменивали наших пленных на своих, и, когда наши прибывали на родину, их судил трибунал, вынося один приговор – расстрел. Сдержал, видимо, свое слово тогдашний начальник Главпура Мехлис, он был у нас, выступал перед бойцами на митинге, вдохновлял на подвиг словами: «Нам известно, что в частях много паникеров, членовредителей, трусов, убегающих с поля боя. Знайте, таких будем судить трибуналом и расстреливать. А тех, кто сдается в плен, наказывать, судить мы не сможем. Так знайте, что будем расстреливать их родственников!» Не знаю, репрессировал ли кого-либо из семей наших пленных, но то, что «заветы» Мехлиса выполнялись строго, это точно. У нас расстреляли одного бойца (не добровольца, а из пополнения). Он, видя, как убивают других, струсил и решил проткнуть себе ладонь штыком. Врачи быстро определили членовредительство, тут же трибунал и расстрел. А ведь трус был молоденький красноармеец, могли бы его наказать и помягче, а можно было бы и совсем не наказывать, ограничившись комиссарским внушением.

Ближе к концу войны наше настроение пришло, можно сказать, в полный упадок. Вместе со мной в батальоне и минометном отделении служил Николай Большаков. Так вот, при встрече он вместо приветствия всякий раз задавал вопрос: «Ты жив?!» Вроде бы мелочь, а как отрицательно сказывалось на психике. Этими словами он как бы усиливал нашу уверенность в том, что не сегодня завтра мы будем убиты» [232] Цит. по: Степаков В. Спецназ России. – СПб., М., 2003. С. 78–95. .