Полина Кочеткова - Спецслужбы и войска особого назначения

«Политика Чаушеску в отношении диссидентов была довольно тонкой, — считает Эмануэль Валериу. — У нас на этот счет была поговорка: он оставлял всех плавать в аквариуме с золотыми рыбками».

Несколько рыбок, правда, повыловили, но с течением времени «заветный круг» стал превращаться в ревниво и зорко охраняемый заповедник доступный лишь родственникам и подхалимам.

«Социализм в рамках одной семьи», — говаривали румыны.

Помимо Елены Чаушеску ключевые государственные посты занимали два ее зятя, а также племянник. Георге Петреску, Гогу, в ранней юности прозванный «болваном», стал заместителем премьер-министра, Илие Чаушеску, старший брат Николае, — заместителем министра Обороны. Николае-Андруцэ, другой брат, генерал-лейтенантом и ключевой фигурой в министерстве внутренних дел. Несколько родственников стали министрами или членами ЦК. Нику, беспутный младший сын Елены и Николае, возглавлял сначала комсомол, стал членом ЦК, и затем — первым секретарем областного комитета партии в Сибиу и кандидатом в члены священного Исполнительного комитета ЦК.

С каждым годом петля затягивалась все туже. В начале 80-х годов обладателей пишущих машинок обязали зарегистрировать свои «орудия производства» в полиции и получить специальное разрешение на их хранение, иначе машинки конфисковывались без предупреждения и без права возврата. На государственных предприятиях, имевших множительную технику, были введены строжайшие до идиотизма ограничения на ее использование. В отличие от других стран Восточной Европы Румыния не пережила самиздатовского бума. Индивидуальная закупка большого количества писчей бумаги могла запросто обернуться для покупателя доносом продавца магазина в Секуритате, с последующим пристрастным дознанием. Всеобщая запуганность, ужас перед Секуритате обусловили полную покорность населения, под конец переросшего в глубокую апатию. Румыния не явила миру ни своего Сахарова, ни своего Вацлава Гавела, и почти никого из той славной диссидентской гвардии, которая в Польше, Венгрии, Чехословакии и Советском Союзе зажгла и пронесла сквозь темные 60-70-е годы факел духовной и политической свободы. Сказался также и румынский национальный характер, помноженный на специфические особенности режима Чаушеску, в том числе и на атмосферу всеобщей подозрительности и засилье стукачей. Тирания была всеобъемлющей, но победила она минимальными усилиями, во всяком случае в интеллектуальной среде; «исторический» разрыв между интеллектуальной верхушкой и остальным населением существенно облегчил задачу охранке.

Надо признаться, Чаушеску проявил куда большую изощренность, чем Мао или Ким Ир Сен, в усмирении тех, кто осмелился протестовать против его политики «мини-культурной революции». Хотя, как и следовало ожидать, новая культурная политика разъярила интеллектуальную элиту, Чаушеску весьма успешно погасил волну протестов, избрав — по крайней мере на первый порах — тактику утоворов и отеческой укоризны. По воспоминаниям Пауля Гомы, гнев, охвативший писателей, излился в бурных речах и яростных нападках на сторожевых псов культурной политики Чаушеску — Думитру Попеску, Думитру Гише, Василе Николеску, в чью задачу входило непосредственное осуществление директив Кондукатора. «Мы, как дети, специально проверяли, насколько далеко можно зайти, не получив шлепка, — рассказывал Гома. — Наши собрания в Союзе писателей по буйству и свободе самовыражения доходили почти до карикатурных масштабов. Мы оскорбляли этих шавок, мы обзывали их убийцами, могильщиками культуры, дерьмом. Они смиренно подставляли нам другую щеку. Помню, как после очередного собрания в Союзе, окончившегося чуть ли не потасовкой, я, выходя вместе с Гише, спросил его: «Ну что, вы уже вызвали “воронок”?» — «Отнюдь нет, товарищ, — ответил он. — Очень хорошо, что вы немного повыпускали пар. Внутри Союза можете болтать что угодно, но если вы, ребята, откроете рот за порогом этого здания, все будет совсем-совсем иначе».

Подобный же подход к «заблудшим овцам» распространился (правда, в несколько меньшей степени) и на саму партию. Внутри ЦК и его подкомитетах негласно действовал принцип «парламентской неприкосновенности». Секретарь ЦК по культурным связям Илиеску был смещен с должности и переведен на худшую работу, но его не арестовали, не допрашивали и не преследовали. Чаушеску инстинктивно понимал, что такая слегка двусмысленная форма репрессии наиболее эффективна в румынских условиях. Даже в последние годы, когда Кондукатор был в состоянии, близком к клиническому безумию, он все же не терял инстинкта самосохранения. После своего поразительно смелого шага, прямо-таки вызова, брошенного Чаушеску в 1977 году, Гома ожидал карательных мер. Причину сравнительно мягкой реакции Секуритате на его проделку писатель усматривал в нежелании Чаушеску ссориться с Джимми Картером, с которым у него установились теплые отношения и который был убежденным сторонником прав человека. Конечно, годы, предшествовавшие декабрьской революции 1989 года, были отмечены и гнусными расправами, и избиениями, и даже несколькими случаями насильственной депортации мятежных шахтеров и профсоюзных деятелей. Но эти жестокие меры проводились выборочно, с целью посеять страх в душах людей, так сказать «убить цыпленка ради устрашения обезьяны». Репрессивность режима стремительно возрастала, но апологеты Чаушеску не без основания утверждали, что в Румынии политических заключенных куда меньше, чем в Югославии. Как неоднократно повторяли румынские интеллектуалы после декабря 1989 года, «Георгиу-Деж был более жесток и чаще прибегал к лагерям, тюрьмам и военным трибуналам, но Чаушеску пас нас куда лучше».

Если воспользоваться ритуальной фразеологией наемных писак, вроде Георге Иордаке или поэта с явным антисемитским душком Корнелиу Вадима Тудора, годы правления Чаушеску были «светоносными годами». Данная фраза стала расхожей шуткой, когда ради экономии топлива были урезаны нормы расходования электричества и горячей воды, запретили холодильники и пылесосы, квартиры зимой едва отапливали и продавали только 40-ваттовые лампочки (специальные инспекции зорко следили за тем, чтобы соблюдалось правило «одна комната — одна лампочка»).

Ко всем этим неудобствам румыны привыкли и, в общем, смогли бы их как-нибудь пережить. Хуже всего было то, что из-за внезапного отключения электричества шахтерам приходилось в кромешной тьме вылезать из шахт по приставной лестнице, а хирургам — отменять в последний момент операцию. Еще ужасней были судьба несчастных младенцев когда отключалась аппаратура, поддерживающая их жизнь, удел пациентов, когда останавливалось искусственное дыхание, перспективы людей старше 60-ти лет, которым отказывали в серьезном хирургическом лечении и обрекали на смерть, положение беременных женщин, которых подвергали унизительным осмотрам, чтобы не допустить абортов. Разумеется, с теми, кто обладал партийными связями, обращались иначе. Румыны обо всем этом знали, но, как выразилась племянница Чаушеску Надя Бужор, «слова не имели никакой связи с нашей действительностью: Была жизнь, каковой она должна быть, и жизнь как она есть».