Екатерина Оаро - Держись и пиши [Бесстрашная книга о создании текстов] [litres]

Здесь столько поэтических приемов, что текст действует прямо на тело. И звукопись, и повторы, и инверсия (обратный порядок слов), и стилизация под старину, и замедление, смакование каждого слога сладкого имени. Стилистическая виртуозность.

Дом Толстого в Ясной Поляне стоит как‐то косо. – Виктор Шкловский, «Энергия заблуждения»

Меня приводит в восторг то, что так начинается книга о сюжете, написанная литературоведом. Свобода и юмор этого начала обещают мне, что теория будет нескучной и читать ее я буду с упоением.

А потом погода испортилась. – Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой»

Здесь тот же прием, что и в «Круге» Набокова. Перейти сразу ко второму, к следующему – так, чтобы читателю пришлось догонять.

В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как‐то получил от отца совет, надолго запавший мне в память.

– Если тебе вдруг захочется осудить кого‐то, – сказал он, – вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты. – Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Великий Гэтсби»

Это начало нравится мне тем, что оно сразу показывает главного героя: молодого человека из богатой семьи, имеющего огромное количество возможностей и привилегий. Здесь слышен его голос и видна его скромность. И, конечно, это интересный персонаж.

В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. – Ильф и Петров, «12 стульев»

Текст начинается как роман девятнадцатого века, но тут же опрокидывает это впечатление, заставляя меня как читателя улыбнуться. Я не знаю, что такое «вежеталь», но мне нравится, что это слово названо. Я представляю какую‐то бутылочку с маслом – то есть у меня в воображении возникает картинка. Едва успевает она возникнуть – как все снова переворачивается вверх дном на слове «умереть». Произведение обещает быть неожиданным и дерзким.

В земле была нора, а в норе жил хоббит. – Джон Толкин, «Хоббит»

Мне нравится простота и компактность этого начала. Если я читаю этот текст впервые, то еще не знаю, кто такой хоббит, но уже знаю, что он живет в норе в земле. Работает и то, что предложение построено симметрично: обе части начинаются с обстоятельства, продолжаются глаголом и заканчиваются существительным. Это простая и понятная игра, не перестающая быть любимой.

Послушайте.

Когда я был моложе – две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…

Словом, когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием День, когда настал конец света. – Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»

Когда к тебе обращаются, трудно не ответить. Хоть на секунду, но прислушаешься. За это время успеваешь рассмотреть рассказчика – а он, оказывается, интересный тип!

В ОВИРе эта сука мне и говорит:

– Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства.

Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил:

– Всего три чемодана?! Как же быть с вещами? – Сергей Довлатов, «Чемодан»

Смелый голос, как такой проигнорируешь? Задиристый характер, точные и быстрые реакции. Конечно, хочется читать дальше. ОВИР, норма, министерство – я быстро понимаю, в какой я стране и эпохе. Довлатов не описывает это отдельно, он дает детали по ходу действия. Мне нравится этот рассказчик.

«Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду». – Саша Соколов, «Школа для дураков»

С кем говорит герой? Я не знаю. Но мне нравится, что я слышу этот диалог и что он происходит у меня на глазах: прямо во время написания автором текста. Конечно, это иллюзия, но ведь я и хочу, чтобы меня околдовали. И снова поэтические приемы, которые мне так по душе.

Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени. – Дмитрий Быков, «Июль».

Здесь нет тропов и фигур, нет нарочитой музыкальности, но сразу втягиваешься в сюжет. Поворотное событие уже произошло – Мишу исключили из института. Читая, мы отмечаем его еврейскую фамилию. А еще – то, что год предвоенный, а значит за первым драматичным событием могут последовать и другие. Ясное, без украшений, крепко сделанное начало.

Прокомментируете эти начала сами?

Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. – Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»

В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не встретились – Лидочка и ее жизнь, – и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета. – Марина Степнова, «Женщины Лазаря»

Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад – когда именно, неважно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. – Герман Мелвилл, «Моби Дик, или Белый Кит»

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. – Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»

Интересующиеся помнят, как несколько лет назад некий пастух, плавая по заливу Акаба в Красном море, наткнулся на пещеру. Внутри он обнаружил несколько глиняных кувшинов и два билета на фигурное катание. – Вуди Аллен, «Шутки Господа»

Я пишу эту книгу после своей смерти. Большинство людей ничего не пишут после того, как умрут, но я ведь не отношусь к большинству. – Яир Лапид, «Мои посмертные воспоминания»

C тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. – К. С. Льюис, «Пока мы лиц не обрели»

Прямо сейчас, когда я пишу свою книгу, я сваливаюсь в эту старую ловушку: если мой текст читается легко, значит ли это, что он – поверхностный? И все во мне съеживается. Я забываю, что специально пишу ясно и легко, и превращаюсь в сгусток страха.

Почти половина авторов, которых я консультирую, боится того же и все время стремится что‐нибудь усложнить.

«Вот у Бродского… – говорят они, – так все глубоко», – и вкручивают в свой текст одну за другой тяжеловесные конструкции. Чаще всего эти конструкции являются штампами, иными словами – закоченевшими от многократных повторений, потерявшими свежесть клише. Текст они не улучшают, но здорово маскируют автора.