Александр Иличевский - Город заката

Но мы наталкиваемся на Самсонову загадку: «Из поедающего вышла еда, из мощного вышло сладкое» (перевод Ф.Гурфинкель).

Жаботинский в «Самсоне» рассказывает свою версию того, как Шимшону удалось полакомиться медом с помощью пантеры, которую он разорвал, как козленка, для того, чтобы задать очередную свою загадку коварным брачным друзьям: как из свирепого вышло сладкое. У Жаботинского в этом эпизоде действуют Самсон, зеленоглазая девушка и ловкий мальчик Нехуштан, сумевший вынуть пчелиные соты из обглоданного насекомыми трупа пантеры. В общем-то, это обычное дело, когда дикие пчелы за неимением дупла используют скелеты животных, обтянутые клочьями шкуры, в качестве естественного укрытия для своих сот. Нехуштан развел костер длиной в десять шагов, за которым сумел спрятаться от разъяренного роя вместе с сотами. Пчелы, пантера и женихи были посрамлены.

Пантера — собирательное название, объединяющее львов, ягуаров, леопардов и тигров. Кто именно из них обитал на территории Древнего Израиля, я не знаю, но это неважно, ибо разорвать пасть любому из них — подвиг.

Теперь, наконец, надо рассказать, как однажды я сам всерьез встретился с пантерой на Святой земле и что из этого вышло.

Но прежде я хочу вспомнить черепаху из парка Вейцмановского института. Огромную средиземноморскую черепаху, размером с улей, которую я иногда встречал неподалеку от тропинки, ведшей от одной из калиток к учебным корпусам. Панцирь черепахи был в двух местах изрезан надписями. Приложился к нему и я.

У пляжа близ города Нес-Циона высилась ржавая корма выброшенного штормом судна. Уже в конце марта мы загорали на этом пляже и даже немного купались в обжигающей соленой воде. Однажды я провел на пляже полдня в одиночку. На обратном пути сошел с шоссе, намереваясь срезать через пустырь. Наткнулся на гончарные мастерские. Огромные стада горшков, кувшинов, амфор, пифосов стояли вокруг (может, без «стояли» — стада стояли — стадо, кажется, всегда в движении, а если спит, то лежит), из их столпотворения трудно было выбраться. Дальше пустырь продолжился, превратившись в сильно пересеченную местность.

Кругом ни души. Наконец рельеф разнообразился. Появились бетонные блоки, ограждение из сетки рабицы. И все бы ничего, если бы я не попал на пустырь, с которого не знал, как покороче выбраться к шоссе — вдоль него, очевидно, шли далекие белые дома, крытые красной черепицей, чьи крыши были видны из-за пригорка.

Довольно странно заблудиться на открытой местности, изрезанной овражками, пригорками, ложбинами. Избыток выбора направлений для движения только запутывает, и приходится выбираться повыше, чтобы оглядеться и не потерять ориентацию.

Увлеченный этим делом, я не заметил, как снова приблизился к невысокой проволочной сетке. Я взял в сторону, взобрался на очередной пригорок, чтобы снова осмотреться и прикинуть, как двигаться дальше.

И тут на расстоянии шагов в сорок я увидел некое поразительно знакомое животное. Я изумился до глубины души. Глаза отказывались видеть то, что видели. Мозг им не верил. На расстоянии десяти секунд быстрого шага лежал тигр. Я отчетливо видел его сильное тело, полоски на шкуре. Я замер, всматриваясь, надеясь на то, что тигр мертв и не шевелится. Надеясь на то, что передо мной чучело. Вопрос о том, зачем кому-то понадобилось на пустыре оставлять шикарное чучело тигра, мне в голову не приходил, — сознанию нужно было обезопасить себя любым способом. Но вот тигр зевнул, и я разглядел обнажившиеся клыки.

Я понял, что надо как-то физически, а не мысленно выбираться из этой истории. И взгляд мой вновь обратился в поисках направления — теперь бегства. На некотором расстоянии от тигра я увидел львов. Гривастого самца и львицу. Раньше я их не замечал потому, что песочный цвет львиной шкуры хорошо сливался с цветом пустыря. А тигр выделялся. Несколько мгновений я еще надеялся, что львы — это точно чучела. Но львица потянулась вперед и прикусила огромную кость с остатками мяса.

Я испытал то, что испытывали наши реликтовые предки, охотившиеся на бизонов и мамонтов, при встрече с саблезубым тигром. Никогда больше ужас так не окрылял меня, как тогда. Тело сделалось невесомым, и пустырь превратился в широкую взлетную полосу. Энергии, с которой я бежал, небольшому самолету хватило бы, чтобы взлететь, а Самсону — чтобы разобраться со всеми теми хищниками, что обратили меня в бегство.

Выбравшись на шоссе, я долго не мог успокоиться, хотел идти в полицию, но опомниться не успел, как влетел в квартиру своих друзей, с которыми мы и вернулись на этот пустырь. Друзья мои, прежде чем звонить в полицию, хотели своими глазами убедиться в том, что я видел.

И мы теперь втроем увидели львов и тигра. Эффект был невероятным. Длился он минуту-друтую, пока не выяснилось, что животные находятся в искусно сделанных вольерах, в которых имеются и рвы, и острые прутья, а та рабица, которая мне встречалась по дороге, есть ограждение еще не открытого для публики, недавно отстроенного зоопарка. Просто, взобравшись на пригорок, я попал в особую точку обозрения, из которой животные были видны как на ладони, и страх сужал зрение.

Помните, как в фильме «Полосатый рейс» публика драпала от «пловцов» в полосатых купальных костюмах? Так вот: иногда полезно на собственной шкуре проверить, что подвиг Самсона — дело не шуточное.

Горизонт застлан не то облаками пыли, не то дымами костров. Там и здесь на заднем плане мы видим скопления пик, смутные образы группового движения, всё вокруг кипит и движется — чт о именно движется и кипит, неясно, но художник создает подлинное впечатление многолюдной деятельности, увлеченности многих людей каким-то общим — жизненно-военным — делом.

Перед нами бескрайний степной ландшафт Сечи. Не видно ни кибиток, ни каких-либо иных подробностей хозяйственной деятельности. Детали неразличимы, как не различаются в костре, пока он не потухнет, отдельные угли. Разве только за спиной широкоплечего черноусого казака в бурке и с окровавленной повязкой на лбу угадывается дымящийся котел — с кулешом, с похлебкой?

Вскоре передний план картины полностью захватывает наше внимание. Он составлен из восемнадцати крупных портретных фигур, каждая из которых надолго останавливает взгляд своеобразием характера, определенной повествовательной основательностью. За каждым казаком выстраивается целый рассказ о типе натуры, преломленной ее военной деятельностью. Казаки эти все удачливы в бою: некоторые награждены увечьями, но счастливы в главном — в том, что выжили. Некоторые из них явно сильны статью, некоторые карикатурно худосочны, болезненны или беззубы. Однако все лихи и обладают органической уместностью в целостности картины, составляют весомый вклад в ее художественную ценность. Образы их выполнены филигранно, и позы как первостепенных персонажей, так и тех, что находятся вне поля действия главных фигур, склоненных над писарем, под коллективную диктовку составляющим лихое письмо османскому султану Мехмеду IV, — образуют сердцевину кипучего пространства Сечи, полного удали и стойкости перед походными лишениями.