Константин Ротиков - Другой Петербург

Существует бесспорный факт тесной близости между Есениным и Клюевым. В 1915 году они встретились, года полтора были неразлучны. Последний раз виделись за несколько часов до гибели Есенина. Николай Алексеевич Клюев был гомосексуалистом, и единственным, пожалуй, известным человеком, который был уничтожен в советской стране исключительно за «это самое». Хоть и тут статью пришили иную, несмотря на то, что статья уже с 1934 года была, и так называемое наказание оказалось значительно тяжелее предусмотренного уголовным кодексом.

Заложил его некто Гронский (И. М. Федулов), никчемный, вообще говоря, человечек, по странному капризу Сталина определенный руководить «союзом советских писателей». Провинился Клюев тем, что активно приставал к Павлу Васильеву, женатому, кажется, на какой-то родственнице Гронского и готовившемуся стать классиком пролетарской поэзии. Впрочем, его расстреляли в том же 1937 году, что и Клюева; по другой какой-то статье (или по той же самой? уточнить не стоит труда). Да и Гронского посадили впоследствии, но выпустили. Как водится, реабилитировали. Тоже считается «жертвой культа личности» и «необоснованных репрессий».

Крестный путь Клюева длился три года: по пересыльным пунктам, лагерям, в болезнях и унижении, прежде чем в конце октября 1937 года в Томске получил он свою пулю.

В советский период, с его бесчисленными тайнами и густопсовой ложью, безудержно пошло мифотворчество. За отсутствием фактов приходится довольствоваться случайными слухами, иногда довольно складно вписывающимися в назидательную схему. Так поучительна легенда о наркоме Н. В. Крыленко, изобретателе закона против абортов и гомосексуалистов. Когда его посадили (неизбежная наркомовская судьба в определенный исторический период), соседи по камере прежде всего его «опустили» и затрахали до полусмерти. Потом уж он был расстрелян, как положено.

Мы не то чтобы злорадствуем, но и сочувствия к этим «жертвам» никак в себе не можем найти. Слава Богу, если их позорный конец как-то искупил те мерзости, которые они проделывали всю сознательную жизнь, но назвать их безвинными жертвами язык не поворачивается.

Ужас в том, что все здесь так перепуталось, с виной и ответственностью, что сами понятия теряют смысл. Кто виноват перед большевистскими законами, кто сам этот строй считал преступным. Кто, напротив, пользовался благами, опосредованными близостью к властным структурам, и, стало быть, виноват по-человечески. С другой стороны, ведь нельзя отрицать, что всегда было много просто бандитов и жуликов, наказывать которых необходимо.

Допустим, что в этом как бы и нет состава преступления: ездить, например, спокойненько в Коктебель или Кисловодск в международном вагоне, именно в том голодном году, когда на Украине вымирали деревнями; кушать дыню, кушать шашлык; пить вино с белозубыми удальцами в кожаных тужурках, заразительно хохочущими, вспоминая, как гнали белых за Сиваш; заключать договор на переиздание сборника с одетым в штатское палачом, на прежней службе в подвале на Гороховой самолично пускавшим в расход классовых врагов. А все-таки после этого и нары в бараках и лагерная параша не кажутся совсем уж несправедливыми. Раньше всех это понял Блок — и умер, действительно, от тоски. Единственная в своем роде смерть: не мог жить, и умер.

В этом смысле самоубийство Есенина имеет куда более четкую внутреннюю логику, чем праздные домыслы вокруг его личной трагедии. Коготок увяз — всей птичке пропасть. У Есенина не то, чтобы коготок — он, падкий на соблазны сытой, легкой жизни, связался после революции с компанией, редкой по гнусности даже для тех неразборчивых лет.

Ходасевич… Вот, кстати, имя, заслуживающее упоминания. Владислав Фелицианович Ходасевич, человек тонкого ума, блестящей образованности и, бесспорно, один из культурнейших русских поэтов. На вид довольно болезненный; правда, четырежды был женат, в том числе на Н. Н. Берберовой, чья мужественность, судя по ее творчеству, несомненна, но — что наводит на размышления — одно время тесно связанный с окружением Горького, в котором дармоеды, агенты ГПУ и разнообразные извращенцы вились в хороводе с известным своим распутством Максимом Пешковым, жену которого приходилось опекать свекру, поскольку Максим предпочитал иные забавы. Все это, впрочем, имело оттенок этакого ренессансного бурлеска, ослепительной авантюры (отравитель Ягода, «женщина-змея» Закревская), в отличие от тусклой уголовщины есенинского окружения.

Так вот, Ходасевич в своем «Некрополе» с афористической точностью отзывается о есенинских знакомых. «Все писали стихи и все имели непосредственное касательство к ЧК. Кое-кто из серафимических блондинов прославился именно на почве расстреливания».

Достаточно указать, что в эту компанию входил известный Блюмкин (правда, жгучий брюнет с вывороченными влажными губами), убивший, в порядке провокации, немецкого посла и ставший — не за это ли — секретарем Троцкого (написавшего, кстати, замечательный некролог Есенину). Но в троцкистах есть своего рода романтика, известный пафос, а взяли Есенина в оборот приятели типа Мариенгофа, изобретшего — вряд ли без рекомендации ГПУ — какой-то имажинизм, приверженность которому служила основанием для разносов и репрессий, самого Анатолия Борисовича, естественно, не коснувшихся.

Эта вот партийно-чекистская компания дает какие-то поводы для версии политической подоплеки случившегося в «Англетере». Есенин, мол, рупор эсеровской идеологии, народный герой, и мрачные силы сталинизма его боялись. Верный сталинец, Бухарин как-то уж очень ретиво Есенина ругал, что казалось бы странно, если б Троцкий не хвалил. Будто уж и XIV съезд ВКП(б) созвали с единственной целью, чтоб сбить волну народного гнева по случаю гибели Есенина.

Просто так, для непредубежденного человека, это кажется дико. Если речь идет об установлении объективной исторической истины (типа того, кто автор «Тихого Дона»), то фактов маловато, и аргументы не выдерживают никакой критики. Дело становится понятнее, если задаться вопросом, какая надобность была возвращаться к пересмотру обстоятельств этой давней трагедии.

Самоубийство с христианской точки зрения страшный грех: уныния и насилия над жизнью. Нарушение одной из основных заповедей: «Не убивай». С другой стороны, гибель от руки насильника и убийцы может рассматриваться как мученичество, знак особой отмеченности Богом. Для нынешних наших русопятов есть соблазн в сочинении мифа о Есенине, создании жития синеглазого, златовласого песнопевца, замученного жидами-атеистами.

Предмет жития, однако, пока что близок нам по времени, фигура была слишком популярна при жизни и посмертно. Так что для утверждения подобного мифа надо бы сжечь горы книг, в том числе и сочинений покойного поэта.