Константин Ротиков - Другой Петербург

Есть иное, более удовлетворительное объяснение бегству великого князя от дам. Хотя никакого скандального афиширования склонности к сильному полу он не допускал, в отличие от кузена своего, великого князя Сергия Александровича. Присущ был ему либерализм, склонность к фрондированию, не прочь он был выглядеть «российским принцем Эгалите» (подобно французу Филиппу Орлеанскому, сходно с ним кончившему). Некоторая заносчивость, а отчасти самодурство присущи были ему не менее, чем князю Сергию (тоже черты, в сущности, типические).

Дожил он до революции и, непонятно, на что надеясь, не принял никаких мер для своей безопасности. И не он один. Летом 1918 года всех остававшихся в Петрограде Романовых (что б им, казалось, год назад в Крым без оглядки!) арестовали и в январе следующего года расстреляли во дворе Петропавловки. Большевики глумились, что шестидесятилетний Николай Михайлович до последней минуты не расставался с любимым персидским котом — смешно это, видно, им показалось, выродкам…

На другой стороне Миллионной — дом 26, украшенный по фасаду колоннадой с коринфскими капителями. Построен он в начале XIX века Луиджи Руска на месте здания, в котором во времена Екатерины помещался Пажеский корпус… Вообразить юного пажа в ту счастливую эпоху, когда каждый розовощекий красавчик не только мечтал, но имел реальный шанс удостоиться великих милостей… сколько внимания следовало уделять прическе, пудре, румянам… как высоко ценились грация, ловкость, статность и пригожесть… Но довольно. Старый амосовский дом, где томились в пылких мечтах пажи, обязанностью которых было заступать на регулярные дежурства во дворце, снесли. Пажей перевели в Воронцовский дворец на Садовой. Дом на Миллионной принадлежал придворному хирургу Эбелингу, а потом придворному же хирургу Арендту. В конце века он находился в ведении конторы великого князя Владимира Александровича, квартиры сдавались внаем. Алексей Николаевич Апухтин скончался в этом доме 17 июля 1893 года…

Великий князь Константин Константинович предложил Чайковскому положить на музыку поэму покойного Апухтина «Реквием» (откуда взяты вышеприведенные строки). Композитор отказался, что, на первый взгляд, кажется странным, памятуя в виду дружеские отношения бывших правоведов и ряд романсов, написанных им на стихи Апухтина («День ли царит…» и т. д.). Причина была в том, что в «Реквиеме» Страшный Суд, «день тоски и гнева… день унынья и стыда», рисовался Апухтиным с ужасом и отчаянием. Чайковский же неизменно уповал на милость Божию.

Константин Константинович жил в Мраморном дворце. Редкое по благородству и изяществу отделки здание (1768–1785, арх. А. Ринальди) принадлежало графу Григорию Орлову, а потом перешло в придворное ведомство. Павел I поселил здесь свергнутого польского короля Станислава Понятовского, вскоре умершего и торжественно погребенного в костеле св. Екатерины на Невском проспекте. При Александре Павловиче хозяином дворца стал его брат, цесаревич Константин, перебравшийся отсюда в варшавский Бельведер, когда стал наместником Царства Польского.

О Константине Павловиче существует впечатление, как вместилище всех пороков, но, кажется, исключительно гетеросексуальной направленности. Дворец уцелел, несмотря на то, что великий князь терроризировал свою молодую жену, Анну Федоровну, стреляя из пушки, завезенной прямо в коридор. Впрочем, можно усмотреть в этом факте некое предзнаменование: в нашем столетии перед входом в Мраморный дворец установили «ленинский» броневик, а внутри полвека демонстрировались реликвии: муляжи ленинских галош и кепок, оригиналы которых покоились в Москве. Хотя — как посмотреть… С тех пор как дворец отдали Русскому музею, здесь демонстрируются, по линии современных течений искусства, штучки, не менее эпатирующие публику, чем похождения великого князя.

После смерти Константина Павловича в Варшаве, дворец его, ввиду отсутствия сыновей-наследников, перешел к племяннику, великому князю Константину Николаевичу, младшему сыну Николая I. У него было четверо сыновей: старший, Николай, страдал тяжким безумием и содержался всю жизнь в Ташкенте; третий, Дмитрий, женат не был, но настолько был поглощен своими лошадями, что ничем и никем другим не интересовался. Самый младший рано умер. Наибольший интерес представляет второй сын, о котором начали рассказывать — Константин Константинович, следующий владелец Мраморного дворца.

Деталь случайная, но символичная: в столовой дворца висело на стене огромное полотно, изображавшее похороны шведского короля Карла XII, гомосексуальность которого несомненна для историков.

Стихи, безыскусные, но искренние, посвящены Константином Константиновичем любимому кузену, не раз уж поминавшемуся Сергию Александровичу. Отец Константина Константиновича — младший брат Александра II, предпоследним сыном которого был Сергий Александрович. Получилось, что Сергий оказался младше Константина на пять лет.

Вообще Константин Константинович вызывает живейшую симпатию. Его высокая, несколько сутуловатая фигура, некрасивое, но доброе лицо, высокий лоб под коротким романовским бобриком, глаза, взирающие с фотографий с милым телячьим простодушием, — просто нет ничего для отрицательных отзывов. Музыкально одаренный, имевший слабость к театральному искусству, сам выступавший на сцене Эрмитажного театра в главных ролях им сочиненных пьес, — более всего он известен как поэт «К. Р.» Одно из его стихотворений «Умер, бедняга, в больнице военной» стало народной песней — редкая судьба для любого поэтического произведения. Петр Ильич Чайковский любил писать романсы на его тексты: «Растворил я окно», «Уж гасли в комнатах огни», «О дитя, под окошком твоим…»

Он смиренно посылал стихи на суд профессиональных литераторов: Фету, Гончарову, Майкову, Полонскому. Мы даже представить себе не можем, как далеки от всех этих людей. При несомненной разнице в социальном положении, все читающие эту книгу наверняка одеваются без посторонней помощи и, если не сами чистят себе обувь, то потому, что это делает жена. Ничего подобного нельзя вообразить не то что о Чаадаеве, но и о Дягилеве, что ж говорить о лице императорской фамилии! Можно только догадываться, каково было тому же Гончарову писать отзывы на стихи, посылаемые ему с фельдъегерем, в блеске аксельбантов и звоне шпор подымающимся по лестнице устиновского дома на Моховой, где квартировал писатель.